За волшебной дверью
Шрифт:
Простой намек на научную мысль и научные методы придает величайшую привлекательность произведениям в любой области литературы, как бы далека она ни была от истинно научных исследований. Рассказы Эдгара По, например, многим обязаны такому воздействию, хотя в данном случае намек — чистейшая иллюзия. Жюль Верн также достигает восхитительно правдоподобного эффекта в изображении самых неправдоподобных вещей благодаря искусному применению весьма значительных и подлинных знаний о природе. Но наиболее изящно это украшает малую форму эссе, где прихотливые мысли влекут за собой аналогии и примеры из реальной действительности, где одно оттеняется другим, а их комбинация составляет для читателя особую пикантность.
Где еще могу я найти более убедительные примеры в пользу сказанного, как не в этих трех маленьких томиках, составляющих бессмертную серию Оливера Уэнделла Холмса? Это „Самодержец“, „Поэт“, „Профессор за обеденным столом“. В них проницательная, возвышенная и тонкая идея автора
Никогда я еще так не понимал и не любил человека, которого никогда не видел. Встретиться с ним стало целью моей жизни, но по иронии судьбы я приехал в его родной город именно в момент, чтобы успеть возложить венок на его свежую могилу. Перечитайте книги Холмса снова и посмотрите, не удивит ли вас главным образом их соответствие духу современности. Подобно стихотворению Тенни-сона „In Memoriam“, они представляются мне трудом, вдруг неожиданно достигшим полного звучания на 50 лет ранее своего срока. Едва открыв наугад любую страницу Холмса, вы сразу же найдете отрывок, где видна широта его кругозора, меткость выражений, исключительное умение находить шутливые, но заставляющие поразмыслить аналогии. Вот перед нами пример, не более удачный, чем многие другие, в котором представлены все эти качества:
„Безумие нередко является логическим ходом мысли сложного ума, однако чересчур перегруженного. Хорошая мыслительная машина должна разрушить собственные колесики и рычажки, если на них неожиданно нагружается то, что может остановить или повернуть вспять их движение. Слабый ум не аккумулирует в себе силы, достаточной, чтобы причинить вред самому себе; глупость часто спасает человека от сумасшествия. В психиатрических лечебницах мы постоянно встречаем людей, попавших туда вследствие того, что называется умственным расстройством на религиозной почве. Признаюсь, что думаю о подобных людях лучше, чем о многих других вне таких заведений, которые придерживаются указанных выше воззрений и которые соображают неплохо и жизни весьма радуются. Любой хороший человек может сойти с ума, если станет придерживаться определенных воззрений. Все грубое, безжалостное, жестокое; все, что делает жизнь безысходной для большинства людей, а возможно, и для всего рода человеческого; все, что допускает неотвратимость уничтожения инстинктов, дарованных, чтобы ими управлять, — неважно, как вы все это называете, и неважно, факир, монах или священник верят во все это, если позволяют себе подобное, — все это любого нормального человека приводит к безумию“.
В этом отрывке заключена не только изрядная доля изящной полемики, имевшей место в „скучные пятидесятые“, но в не меньшей мере и мужество университетского профессора, осмелившегося высказать свое мнение.
Полагаю, что как эссеист Холмс стоит выше Лэма, поскольку его произведениям присущ аромат истинных знаний и практического знакомства с проблемами и делами, которые возникают в жизни, чего не хватает странному лондонцу. Не думаю, что последнее является более редким качеством. Среди моих книг есть „Очерки Элии“. Вы видите, что эту книгу много раз брали в руки. И не потому, что Лэма я люблю меньше других, а Холмса больше. Произведения и того и другого замечательны, но последний всегда затрагивает во мне что-то такое, что находит отклик в моих собственных мыслях.
Эссе всегда должно быть жанром литературы, в чем-то вызывающим неприятие, пока, однако, его не коснется рука искусника. Эссе слишком напоминает школьные сочинения на заданную тему времен нашего детства. Даже Стивенсону, которым я восхищаюсь, трудно удержать внимание читателя на протяжении серии таких эссе, украшенных его оригинальной мыслью и прихотливым оборотом фразы. Его „Люди и книги“ и „Virginib us Puerisque“ [14] являют собой ярчайшие примеры того, что может быть достигнуто, невзирая на неотъемлемую и неизбежную трудность поставленной задачи.
14
Девушкам и юношам (лат.).
А его стиль! Если бы только Стивенсон понимал, каким прекрасным и выразительным был его собственный, дарованный ему Богом от рождения, стиль, он никогда не прилагал бы столько усилий, чтобы выработать другой! Грустно читать весьма известный рассказ о его попытках подражать то одному писателю, то другому, что-то приобретая, но и что-то теряя в поисках самого лучшего стиля. Самое лучшее — это всегда самое естественное. Когда Стивенсон превращается в сознательного украшателя, которым восхищались столь многие критики, то он напоминает мне человека, скрывающего данные ему от природы локоны под париком. Когда Стивенсон становится манерным, его дарование меркнет. Но если он остается верным своему собственному высокого достоинства английскому языку, на котором говорят в Южной Шотландии, с крепким словцом и короткой отрывистой фразой, то я не представляю себе, с кем еще в наши дни мы можем сравнить его. В этой ясной и простой фактуре удачное слово сверкает, точно отшлифованный драгоценный камень. Истинный стилист, по словам Бо Бруммеля, подобен хорошо одетому человеку — он одет так, что никто и не обратит на него внимания. Момент, когда вы начинаете замечать стиль человека, указывает, вероятнее всего, на то, что тут что-то не так. Кристалл затуманивается — внимание читателя переключается от сути дела на художественную манеру автора, от предмета, изображаемого автором, на самого автора.
У меня нет Эдинбургского издания Стивенсона. Если бы вы захотели подарить его кому-нибудь, то я был бы последним, кто посоветовал бы подобное. Возможно, в конце концов я предпочел бы иметь Стивенсона в разрозненных томах, а не в одном полном выпуске. Лучше меньше, да лучше. И это относится к большинству писателей. Уверен, что друзья Стивенсона, которые чтут его память, имели серьезные и специальные указания, как публиковать это полное Эдинбургское издание. Не исключено, обо всем было условлено еще до его горестного конца. И все же, вообще говоря, я полагаю, что самую большую пользу принесет писателю тщательный отбор его произведений перед их публикацией, прежде чем они будут подвержены переменчивым веяниям времени. Каждый слабый росток тут, каждый незрелый побег должны быть удалены, а лишь сильные, здоровые, выдержавшие непогоду ветви оставлены. Тогда и все дерево будет стоять долгие годы. Какое же неправильное впечатление об истинном Стивенсоне сложится у нашего требовательного внука, если ему случится заглянуть в любой из полудюжины этих эдинбургских томов! Наблюдая за его рукой, неуверенно скользящей по книгам, как мы будем молиться, чтобы она остановилась на наших любимых книгах — „Новых арабских ночах“, „Морском отливе“, „Потерпевших кораблекрушение“, „Похищенном“ или „Острове сокровищ“! Эти книги никогда не утратят своего очарования.
И что за превосходные произведения в своем жанре эти два последних! „Похищенный“ и „Остров сокровищ“. На моей книжной полке внизу они просто бросаются в глаза. „Остров сокровищ“ — лучшее из них, несмотря на то, как я мог бы полагать, что „Похищенный“ обладает более непреходящей ценностью, поскольку это замечательный и красочный очерк положения дел на севере и северо-западе Шотландии после последнего восстания якобитов. В каждом романе действует новый удивительный герой — Алан Брек Стюарт в одном, Долговязый Джон Сильвер в другом. И конечно, Джон Сильвер с его широким, как окорок, лицом и крошечными глазками, сверкающими, точно стеклышки, на этом огромном лице — король всех морских разбойников. Обратите внимание на то, какое сильное впечатление он производит, хотя рассказчик так прямо утверждает это довольно редко. Он обычно прибегает к сравнению, косвенному намеку, непрямой ссылке. Вызывающего неприязнь читателя Билли Бонса преследует страх встретить „одноногого моряка“ [15] .
15
Здесь и далее цитируется по книге: Р.Л. Стивенсон. Собрание сочинений в пяти томах. Библиотека «Огонек». Изд-во «Правда». М., 1967, тт. 2, 3.
Капитан Флинт, как нам рассказывают, был смелый человек: „Что за голова был этот Флинт! Никого он не боялся, кроме Сильвера. Он, знаешь, мягко стелет, этот Сильвер…“ Или еще, где Джон сам говорит: „Одни боялись Пью, другие — Флинта. А меня боялся сам Флинт. Боялся меня и гордился мной… Команда у него была отчаянная. Сам дьявол и тот не решился бы пуститься с нею в открытое море. Ты меня знаешь, я хвастать не стану, я добродушный и веселый человек, но, когда я был квартирмейстером, старые пираты Флинта слушались меня, как овечки“. Так, с помощью какого-то штриха здесь или намека там перед нами возникает образ сладкоречивого, но жестокого и властного одноногого дьявола. Мы воспринимаем его не как плод вымысла, а как органическую живую реальность, с которой вступили в контакт. Таков результат тех тонких, заставляющих задуматься приемов, благодаря которым и был создан этот персонаж. А сами пираты! Сколь просты, но сколь убедительны небольшие штрихи, указывающие на образ их мыслей и действий: „Я хочу жить в капитанской каюте, мне нужны ихние разносолы и вина“. Или: „Вот если бы ты поплавал с Билли, тебя не пришлось бы окликать два раза. Билли никогда не повторял приказаний, да и другие, что с ним плавали…“ Пираты Вальтера Скотта в его „Пиратах“ восхитительны, но им не хватает чего-то человеческого, что есть в пиратах Стивенсона. Пройдет еще много времени, прежде чем Джон Сильвер уступит свое место кому-то другому в произведениях „морской“ приключенческой литературы. Как пить дать!