За завесой 800-летней тайны (Уроки перепрочтения древнерусской литературы)
Шрифт:
Так бы оно, наверное, все и было, если бы "другаго дни велми рано" вместо родителей невесты на спящих поезжан не наехали получившие "наводку" от Святослава ордынцы некоалиционного Кончаку, но родственного Рюрику Ростиславовичу, хана Гзака. И, словно бы подчеркивая иронию судьбы, насмехающейся над Игоревым желанием "приломити копие конець поля Половецкаго", Автор трагически восклицает:
Ту ся копиемъ приламати,
ту ся саблямъ потручяти,
о шеломы половецкыя,
на реце на Каяле,
у Дону великаго!
Принимая справедливость замечания Д. Лихачева о том, что "Слово" является носителем традиционной феодальной образности "и не следует переносить в него то, что может нам казаться красивым или выразительным в пределах наших собственных представлений", наверное, будет не совсем разумным возводить
Вот уже скоро два века, как после своего открытия в составе Спасо-Ярославского "Хронографа" "Слово" продолжает удивлять нас своей способностью к всевозможным "новопрочтениям" и переистолкованиям "темных мест". Может быть, как историк, видящий в поэме только документ своей эпохи, Д. Лихачев и прав, предостерегая новых исследователей "Слова" от перенесения в него "собственных представлений", но что касается точки зрения поэтической, то способность произведения с каждым новым перепрочтением открывать в себе невидимые предыдущим иследователям глубины, на мой взгляд, говорит не столько о превышении каких-то допустимых прав новыми "Слово"-ведами, сколько о неисчерпаемости метафорических напластований и наличии взаимоотражаемых друг друга, как поставленные одно против другого зеркала, смыслов самой поэмы...
И когда на фоне ярко выраженной свадебной символики "Слова" Автор два раза настойчиво повторяет словосочетание "на реце на Каяле", то как не заподозрить в нем украинское "нарецена" - т.е. нареченная, невеста, разбитое первыми публикаторами на три самостоятельных слова?.. Каяла - это не название реки. Ни реальной, ни мифической. Это эпитет "окаянная", относящийся к невесте и приобретший нынешний вид из-за склонности древнерусских книжников к потере гласных: окаянная - каяная - каялая каяла (ср. с метаморфозами имени половецкого хана Итоглыя: Итоглый - Тоглый - Тоглий - Итогды).
Таким образом, для понимания сокровенной сути поэмы мы должны научиться всматриваться не только в верхнее содержание "Слова", но и во всю его многоэтажность, ибо "Слово", как писал о нем Г. Карпунин, - "это прорыв из двухмерного, плоскостного мира "старых словес", где шло постоянное приобщение историчности к вечности, в мир неведомого для этой плоскости третьего измерения. "Слово" - произведение новаторское. Оно - результат диалектического скачка. До него в русской литературе ничего подобного не было".
Не было, добавим мы, ничего подобного и ПОСЛЕ. Но в том-то и досада, что понимая это, мы вместе с тем ещё и доныне обедняем себя, переиздавая из года в год эту многослойную чудо-поэму в одних и тех же переводах и с одними и теми же комментариями! Вот, например, известное всем выражение "буй туръ", адресованное брату Игоря Всеволоду и прочитываемое как "отважный, сильный, храбрый, гордый" бык (см. примечания Д. Лихачева к словам "буй туръ" в любом из изданий поэмы). Трудно сказать, откуда взята эта пышная цепь эпититов, по-видимому, только из собственного представления комментатора о бычьей породе, а между тем, как отмечает украинский исследователь "Слова" Степан Пушик, "СВАДЬБА на Гуцульщине называется БАЙ, народного сказочника из села Суходола Рожнятовского района Ивано-Франковской области Федора Михайловича Галиния называли в селе БАЕМ, а сказки - БАЙКАМИ". Исходя из этого, в "буй туре" справедливее видеть не "буйного" тура-воина, а уж скорее прообраз некоего "СВАДЕБНОГО генерала", балагура-тамады, распорядителя пира. Стоит ли пренебрегать подобными наблюдениями? Не думаю. Ведь даже и те фрагменты поэмы, где текст не является "темным", сведетельствуют, что нападение Гзака на вежи, якобы "захваченные" Игорем, прервало не что иное как выполнение именно брачного договора:
...Ту ся брата разлучиста
на брезе быстри окаянной;
ту ПИРЪ докончаша храбрии русичи:
СВАТЫ ПОПОИША, а сами полегоша...
Учитывая то, что Автор поэмы "не употребил ни одного слова зря", принять за истину тот факт, что уподобление битвы - пиру и вытекающее из этого обращение "сваты" является чисто поэтической образностью, наверное, будет несерьезным. Скорее всего, Автор просто констатировал факты - говорил о действительном ПИРЕ, прерванном нападением Гзака, и назвал половцев СВАТАМИ в их реальной, РОДСТВЕННОЙ, а вовсе не ОБРАЗНОЙ функции: ведь Владимир Игоревич был и в самом деле ПРОСВАТАН за дочку Кончака, и в системе той же феодальной образности, на которую ссылался Д. Лихачев, только это, а никакая не метафоричность, давало Автору право на употребление данного выражения!
"Тогда же на поле битвы, - дополняет этот рассказ летописная повесть, - Кончак поручился за свата своего Игоря, ибо тот был ранен..."
Надо думать, его разговор с Гзаком был малоприятным для последнего!
Въстала обида въ силахъ Даждьбожа внука:
"Вступилъ-де, вою, на землю Тьмутороканю?!"
Въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дону;
плещучи, упуди жирня времена...
Свадебное утро оказалось нерадостным. Вместо веселого пира Кончаку пришлось вести переговоры с Гзаком и другими ханами, добиваясь поручительства за жизнь русских князей и оставшихся в живых русских воинов. Нужно было как-то успокоить плачущих девушек, за одну ночь превратившихся из невест сразу в "соломенных вдов"...
Не случайно в этой части поэмы возникает и образ Обиды, плещущей лебедиными крыльями. Во-первых, само понятие обиды, по наблюдениям В. Колесова, это "плата, но уже не за смерть, а за оскорбление ЧЕСТИ во всех её видах", а во-вторых, оно тоже восходит к такому жанру народной поэзии как величальные песни, которые звучат по ходу всей заключительной части СВАДЕБНОГО обряда: т.е. на второй и на третий день свадьбы, когда из гостей остаются совсем немногие... (По сообщениям летописи из всех русичей ("гостей") осталось в живых всего только пятнадцать человек.
– Н.П.) Сквозным образом этих песен был образ лебеди-невесты, о чем говорят и другие свидетельства. "Так из обычной феодальной лексики, - пишет в связи с этим образом Д. Лихачев, - рождается зрительно-эмоциональный образ, но и самый этот образ глубоко народен: в ином значении, в ином идейном качестве, но сходный по своему внутреннему, эмоциональному содержанию, он встречается и в устной народной поэзии:
Знать, Судинушка по бережку ходила,
Страшно-ужасно голосом водила,
Во длани Судинушка плескала,
До СУЖЕНЫХ голов да добиралась..."
Но СУЖЕНИЕ, как гласят словари, это те, кто предназначен друг другу судьбой в супруги: ЖЕНИХ и НЕВЕСТА, - так что Дмитрий Сергеевич напрасно говорит о каком-то "ином" значении образа - в "Слове" прочитывается именно то, о которым мы говорим в данной работе.
Да и почти каждый из проступающих сквозь внешнюю символику поэмы образов отсылает нас к ритуалу СВАДЬБЫ. Вот, к примеру, Автор, завершая описание разгрома Игоревых дружин, переносит действие в стольный Киев, где иноземные гости "ПОЮТЪ славу Святославу" и "КАЮТЪ князя Игоря" за то, что он "во дне Каялы - рекы половецкыя, - рускаго злата насыпаша". Сам по себе эпизод, казалось бы, выглядит довольно понятно и никаких подспудных прочтений не таит, однако характер действия, описываемого глаголами "поютъ" и "каютъ", обнаруживает в себе привязку к образцам все той же обрядовой свадебной поэзии. "В основе мотива поющих девиц, народов и городов в "Слове", - писал по этому поводу Р. Манн, - лежит обычай величания присутствующих на свадьбе девушками. Ритуал этот имеет свои местные разновидности, но обычно состоит в том, что девушки поют величальные песни, хвалящие как гостей на свадебном пиру, так и непосредственных участников обряда (жениха, невесту и т.д.). Пропев такую песню, девушки подносят гостю (или жениху и т.д.) стакан пива, гость же должен ОПУСТИТЬ НЕСКОЛЬКО МОНЕТ В СТАКАН, а потом выпить пиво... Тогда девушки вынимают из стакана деньги и делят их между собой, а если награда покажется им недостаточной, то они могут спеть гостю издевательскую "корильную" песню... Наиболее распространенное слово для пениятакого рода песен было, кажется, "корить", но в некоторых местах употребляется глагол "хаять":