За завесой 800-летней тайны (Уроки перепрочтения древнерусской литературы)
Шрифт:
Не тако ти, рече, река Стугна:
ростре на кусту уношу князю Ростиславу,
затвори дне при темне березе...
Плачется мати Ростиславля
по уноши князи Ростиславе...
Вы чувствуете, что это не взрослый муж, не Игорь вдруг ударился в эти слезливые воспоминания об "уноше" Ростиславе, а он, Владимир, подойдя мысленно с отцом к водам Донца и поежившись от утренней прохлады, вспомнил о своем трагически погибшем при одной из переправ сверстнике?..
...Почти три года Владимир Игоревич пребывал на чужбине, оставаясь в качестве полузаложника-полуродственника, не испытывая ни в чем ни нужды, ни отказа, ни неуважения, но в то же время и не участвуя ни в каких важных делах половецкого народа, а тем более своей далекой и родной Руси. Чем же он жил все эти долгие месяцы и дни - страстью к молодой жене да соколиной охоте?.. Возможно. Но ещё - восьмушкой пергамента, одиночеством
...Что ми шумить, что ми звенить
далече рано предъ зорями?
Игорь плъкы заворочаетъ:
жаль бо ему мила брата Всеволода...
Забыть такое можно или только погрузившись с головой в государственную деятельность, или - выплеснув его на бумагу, чему Владимир Игоревич и посвящает свой вынужденный почти трехгодичный "досуг" в орде тестя. Он не был мальчиком, как это считают некоторые исследователи поэмы, - тогда вообще взрослели раньше, чем теперь, с юного возраста вовлекаясь не только в военные мероприятия, но и в экономическое управление княжествами, а у Владимира, к тому же, была за спиной такая "наука повзросления" как трагедия на Каяле... Да и сам период написания "Слова" охватывает его возрастной интервал от пятнадцати с половиной до восемнадцати лет, а это, согласитесь, уже далеко НЕ ДЕТСТВО. Он понимал все, что происходило вокруг него - как в современном ему, так и в историческом контексте, не исключая ни действий врага Черниговского дома Святослава, наименование которого в поэме "великим и грозным" есть, по замечанию Г. Карпунина, не что иное, как "типичное противоречие формы содержанию, являющееся комизмом", ни даже своих старших "коллег по перу", этаких "рюхиных XII века", уже, по-видимому, тогда начинавших сводить всю поэзию к знаменитым "взвейтесь" да "развейтесь", то есть - поэтов старшего поколения Бояна и Ходыну, которых современные интерпретаторы "Слова" наградили почетным званием "песнетворцы", тогда как в тексте первого издания значилось "пестворца" т.е. слегка искаженное переписчиком "лестворца" - не просто льстецы и подхалимы, но именно ЛЬСТЕТВОРЦЫ, создатели заведомой лжи и неправды.
Судя по всему, помимо собственных творческих задач, "Слово" являлось ещё и полемическим ответом на появившиеся сразу же после трагедии на Каяле политические пасквили таких вот "лестьтворцев" из стана Рюрика и Святослава, следы "творческой" деятельности которых до сих пор видны в летописных повествованиях об Игоревом походе, изображающих его в выгодном для Киевских соправителей и неприглядном для Ольговичей свете. "Тии бо два храбрая Святъславлича, - Игорь и Всеволодъ, - уже лжу убудиста которою", замечает Автор, имея в виду доходящие до него в Степь слухи ("лжу") о происшествии, участником которого он сам был. И в этих слухах событие на Каяле изображалось, конечно же, далеко не так, как оно выглядело на самом деле, "ведь если Обида, - писал по этому поводу А. Косоруков, - сеяла рознь, озлобляла людей, создавая психологические предпосылки для войн, то ЛЖА маскировала обманом подлинные цели..." (Тот же А. Косоруков, кстати, писал, что "быль-правда" Автора "Слова" и "замышления" Бояна "явно исключают одно другое" - Н.П.) И, отказываясь следовать традициям "вещего Бояна", Автор отрекался именно от принципов этого самого "лестворства", маскировавшего за пышным эпическим слогом горькую правду "былин сего времени". Не случайно ведь и в самом слове "замышления", характеризующем стиль Боянового творчества, слышится более от "измышлений", нежели от "замыслов" как от непосредственно поэтического акта.
Г. Самонаименования Автора в тексте.
Итак, вчитаемся в текст поэмы: "на стороне Игоря все боги и природа, они помогают ему бежать из плена. Вся Русь - до дальнего Дуная - радуется возвращению князя... А коль так, вовсе незачем искать автора в Киеве, Галиче, Полоцке, то есть за пределами Новгород-Северской земли, вотчины Игоря. Он отсюда..." - писал о возможной кандидатуре на авторство поэмы В. Моложавенко. И на основании всего написанного нами выше, мы теперь можем подтвердить: да, он родом из Северской земли, это сын Новгород-Северского князя Игоря - Владимир Игоревич или, как зашифровал он себя в поэме, "Олич", т.е. "внук Ольгов".
Но нужели же он не оставил своего прямого имени в тексте, неужели не "расписался" хотя бы в уголочке нарисованной им словесной "картины"?..
Как показывают исследования Г. Карпунина, такие "росписи" в поэме есть, и причем немало. "Частота употребления имени Владимир (только в явном виде оно встречается пять раз), а также изощренность образов, построенных на его переосмыслении, - пишет он, - дают основания думать, что это имя имело для автора "Слова" какое-то ОСОБОЕ ЗНАЧЕНИЕ".
И действительно - во многих словосочетаниях "Слова" слышится вплетенная в них анаграмма имени Владимир, например: "другаго дни велми рано", где явно проглядывает имя Вел-дни-мира - Владимира. Или вот, как в следующем случае:
въ злата стремень
ВЪ зЛАТА стРЕМЕнь
ВЪ ЛАДА МЕРЕ
В ЛАДИ МЕР
ВЛАДИМИР
Своеобразную авторскую "роспись" Владимира Игоревича можно обнаружить и в том слое, который Г. Карпунин открыл с "зеркальной" стороны основного текста "Слова". Так, например, если заглянуть за краешек сценки погони, где половецкие ханы ведут диалог о женитьбе Игоревича на дочери Кончака, в котором в частности говорится: "И рече Гзакъ Кончакови: аще его опутаеве красною девицею...", - то окажется, что там, в обратной перспективе, невидимый половцами, Игорь уже достигает Киева и поднимается по Боричеву взвозу к Пирогощей! "И вокачно кък аз гечериюец и ведю он саркевеа ту поогееща," - гласит обратный текст, понятный, впрочем, даже без специального разъяснения: "И воочию, как и я, Георгиевич-юнец, видит он церковь ту Пирогощую."
(Думается, что "гечериюец" - это все-такие не "чернец", как его истолковал Г. Карпунин, а либо "Георгиевич-юнец", либо "Игоревич-юнец", что ещё более соответствует царящему над поэмой "закону вывернутости": "Ге-чер-и" - "И-ге-реч" - "И-го-рич" - "Игоревич".)
Что же касается появления и в прямом, и в обратном текстах именно Пирогощей, а не какой-либо иной церкви, то объяснение этому снова приведет нас к напоминанию о свадебной сути поэмы, ибо уже и само название её этимологически связано с понятием "пир" (болг. пipak - соединение; кыпчакск. бipak - союз; праслав. прягу - соединяю; и т.д,) и "гость" (от древнерусск. гостьба - торговля, пир, угощение).
Кроме того, Пирогощая церковь считалась покровительствующей купечеству, торговым людям, что со своей стороны тоже возвращает нас к понятию совершения брака как одной из радновидностей торговых сделок. "Интересна в связи с этим эволюция слова "продажа", "Продать" - пишет в книге "Мировоззрение древних славян" М. В. Попович.
– Славянское prodati соответствует древнеиндийскому pra-da - "отдавать, выдавать замуж", ведийскому para-da - "кого-либо отдавать за определенную цену." Здесь слиты в одно представление и ритуальный обмен брачными партнерами - важнейшее средство укрепления социальных уз, и мирская торговая операция, осмысливаевая по аналогии с более ранним брачным выкупом - ответным даром..."
Плюс ко всему, в древнерусском, как и во многих других языках, корень слова "пирог" имел семантику плодотворного лона, поэтому Пирогощая в "Слове", связываемая многими исследователями со значением "хлеб", несет в себе потенцию новой, счастливой, изобильной Русской земли - праздничного, свадебного "дивень-хлеба", испеченного на весь мир. И не случайно дева-город ликует и радуется, видя едущего к Пирогощей Игоря. "Перед нами, - пишет О. Фрейденберг, - традиционный обряд въезда в город, сохранившийся с незапамятных времен по сей день. А смысл этого обряда всегда один и тот же - венчание, сочетание в символическом браке." "Князь входит в храм, как муж входит в лоно жены, - дополняет его Г. Карпунин.
– Идея созрела настолько, что ей стал требоваться муж воплотитель. И он сыскался":
Ольговичи, храбрии князи, доспели на брань...
Думается, что в прототексте, ещё не испорченном переписчиками, эта фраза могла выглядеть и несколько по-другому: "доспели на БРАКЪ".
Ну и, завершая наше разыскание собственноручных авторских автографов на полотне поэмы, посмотрим на стоящую в её зачине фразу "Почнемъ же, братия, повесть сию ОТЪ СТАРАГО Владимира ДО НЫНЯШНЯГО... Игоря", явно диссонируещую своим современным прочтением тому контрастному противостоянию эпитетов "старый" - "нынешний", при котором сами собой напрашиваются ОДИНАКОВЫЕ имена. Об этом же пишет и Г. Карпунин, предлагающий вместо "Игоря, иже..." конъектуру "Игоря+иче", означающую "Игоряиче", то есть "Игоревича": "...отъ стараго Владимира - до нынешняго, Игоревича".