За землю русскую. Век XIII
Шрифт:
Однако великий князь Владимирский сегодня что-то долго не унимался. Глаза его хватко обегали весь обширный двор. Они останавливались на миг то на лице стремянного, то на лице кого-нибудь из доезжачих или псарей, а то на которой-либо из борзых или гончих, которых множество, гнездовьями, и лающих и молчащих — стояло, расхаживало или лежало по всему псарному двору.
Андрей Ярославич гордился тем, что у себя на псарном дворе он и сам был как добрый ловчий: разбуди его в ночь, в полночь — князь всегда мог назвать всех своих борзых, гончих, а также сказать, сколь у него числом кобелей и сук и каких они шерстей, осеней и кличек.
Да
Лютой радостью пламенел он, когда любимый кречет его раздирал напрочь пронзительно плачущего зайца или, метнутый с соколка хозяйской руки, одна сымут с него клобучок, взвивался свечою на высоченную высоту и оттуда враз бил громоздко летящую цаплю. Случалось, он ударял её столь сильно, что вся утроба этой немалой птицы оказывалась распластана, словно ножом, и кишки повисали на кустах.
Любимейшею утехою князя была охота с беркутом — на сайгу, на лисицу, на волка, на оленя, на диких лошадей.
Восторгом наполняла его душу страшная и хваткая емь беркута — большого камского орла. Одной ногой вкогтится волку в башку, другою — в пах, и тотчас же черева волчьи кровавые из зверя вон.
А коню дикому вкогтится в глаза, ослепит его, и мечись сколько хочешь слепоокий, кровью заливаемый копытный зверь, мечись, падай наземь, катайся, ничто тебе не поможет!..
Но такой же вот беркут закогтил для князя Андрея в Коренном улусе, за Байкалом, — когда охотились вместе с великим ханом, — и княженье великое, Владимирское [18] .
18
...беркут закогтил для князя Андрея... княженье великое Владимирское... — Кочевники азиатских степей, в том числе и монголы, были страстными любителями охоты с птицами. Соколы, кречеты, беркуты обычно входили в состав даров, подносимых монгольским ханам. У киргизов XIX века эта общая и давняя страсть степняков была отмечена русским этнографом Г. Е. Грумм-Гржимайло: «Киргизы делят беркутов на множество родов; род, ловкость и удалость играют большую роль при оценке беркута. Ценность их доходит иногда до очень большой суммы: я знаю случай, когда одним киргизом был продан беркут другому за 200 баранов... И это, говорят, не исключительный случай. Уход за беркутом довольно сложный. Киргизы относятся к нему с таким уважением, что по смерти его не бросают, а хоронят, то есть закапывают труп его в землю; если же беркут устареет и сделается неспособным к охоте, то его относят на вершину какой-нибудь горы и там отпускают на волю» (Г. Е. Грумм-Гржимайло. Западная Монголия и Урянхайский край, т. 3, вып. 2. Л., 1930, с. 449).
Высокая, премудрая птица!..
От сокольей охоты душа светлее, просторнее. Псовая же горячит сердце!
Знает он, князь стольный Владимирский, что людишки иные ни во что поставляют эти утехи рыцарские, эту радость царей! Надсмеиваются тишком — якобы державе в ущерб! Что ж, пускай так думают! С престола-то Владимирского повиднее! Дед Мономах поэмы слагал сему упоенью витязей и богатырей...
Оставя наконец ловчего, князь Андрей нетвёрдой походкой направился к воротам сокольего двора.
Безмолвно ступала за князем свита: двое мальчиков — меченосцы, затем княжой скорописец и, наконец, пять-шесть светлейших бояр, младых возрастом, из числа тех, что согласно злым слухам никому другому и доступа не давали ко князю.
Все они ведали и стан, и перо, и когда мытеет сокол, и, пожалуй, смогли бы заменить подсокольничего. Да и по псарному пути иной сошёл бы за доезжачего, другой за псаря.
Таких жаловал князь.
Перешёптывались во дворце, во всё горло кричал на торжищах и в посадах никого не боящийся, разбитной володимирский ремесленник, знающий себе цену, якобы здесь, на псарном да на сокольничем дворах, а не с думой боярской и не с дружиною вершатся державные дела.
...Князь шествовал.
Доезжачие, и выжлятники, и псари застывали на мгновенье — так требовал чин — и затем опять обращались каждый к своему занятию.
Собаки — борзые и гончие, старые и молодь — одни лежали, другие расхаживали, третьи почасту приподымались и, осклабясь, клацали зубами над шерстью, улавливая блох.
Слышалось лаканье и чавканье. Плескал разливаемый по корытам корм.
Князь внезапно остановился. Ему почудилось, что от полужидкой болтушки, что вливал в большое корыто молодой корытничий, исходит лёгкий парок.
Великий князь Владимирский опустил палец в самое месиво кормушки. И тотчас же отдёрнул. Лицо его даже и сквозь смуглоту побагровело.
— Что творите? — выкрикнул он голосом, вдруг сорвавшимся в тонкий провизг.
Один из отроков подскочил и поспешно, но бережненько отёр шёлковым платком великокняжеский палец.
Князь накинулся на корытника.
— Я велю тебе носа урезать, мерзавец!.. — заорал он. Затем оборотился на ловчего и на доезжачих: — Что же вы... али не знаете, что от горячей пищи у собаки желудок портится?.. Ты! Боян Софроныч! — с горьким попрёком обратился он опять к старику ловчему. — А тебе стыдно, старичище! Ведь ты с пелёнок здесь... Да и ты!.. — начал он, напускаясь на стремянного.
Но не договорил: у того — в широко расставленных руках и как раз перед самым-то взором князя — поскрипывала, слегка покачиваясь, большая отлогая корзина, обтянутая белым полотном поверх толстой сенной подстилки, на которой громоздились, играючи и перебарахтываясь один через другого, брыластые, упитанные, с лоснящеюся шерстью, крупнопятнастые щенки нового помёту.
При взгляде на такое подношение у великого князя Владимирского сердце мгновенно истаяло.
— Ox! — воскликнул он.
Старый ловчий еле заметно подмигнул стремянному. И уже в следующий миг, забыв обо всём, князь присел на ременчатый раскладной стулец возле корзинки со щенками, поставленной на траву, и — то подсвистывая и подщёлкивая пальцами, а то запуская обе руки до самого дна корзины, вороша и переваливая повизгивающих щенков или же опрокидывая на ладони одного-другого кверху жемчужно-розовым пузом — принялся рассматривать, и расценивать, и распределять их.
Вдруг над самым ухом Андрея послышался испуганный, громкий шёпот одного из отроков:
— Князь!.. Князь!..
Андрей Ярославич поднял голову — шагах в десяти перед ним, ярко освещённый солнцем, высился брат Александр.
Невский улыбался.
Словно дуновенье испуга пробежало вдруг по лицам всех тех, кто предстоял Андрею Ярославичу или же теснился за его спиною. Оробел слегка и сам великий князь Владимирский: Андрей Ярославич побаивался-таки старшего брата!
— Саша! — растерянно, но в то же время и радостно воскликнул он, откачнувшись и разводя руками.