За живой и мертвой водой
Шрифт:
Хлопец вытер тыльной стороной ладони пот, выступивший на лбу, тихо, убежденно сказал девушке:
— Слушай, Стефа, разве ты не понимаешь, что пан бухгалтер — это варьят[1]. Ну, скажи, мог ли человек в здравом уме…
Стефа негодующе прервала его:
— Сейчас все варьяты. Погубить жену, деточку малую…
Она заплакала. Чтобы утешить любимую, Юрко начал гладить ее плечо.
— Ну чего ты? Сразу слезы… Не суши себе голову чужой бедой. Не вечно будут такие порядки.
— Пока толстый похудеет — худой помрет…
— Нужно
— Будем ждать, а тебя в Германию на работу угонят.
— Меня угоняли…
— Бандеровцы к себе заберут. Еще хуже…
— Там мне нечего делать.
— О, они найдут тебе работу…
— Вот ты какая! — возмутился Юрко и даже повысил голос: — Говорю тебе — я все обдумал. Главное, как–то продержаться, пока придут Советы. Тогда бояться нечего. Советы не берут во внимание, какой человек национальности или, скажем, религии. Им на это плевать, у них все нации одним миром мазаны, и нет в том никакого различия.
— Безбожники. В костел не ходят, не венчаются.
— Э–х, Стефа, слушай своего ксендза, он тебе наговорит. Ясное дело, при Советах ксендзам не будет таких роскошей, как прежде. Советы вообще религию не очень сильно уважают, это правда, но все–таки и при Советах, кто хотел, тот и венчался, и детей крестил, и службу божью в костеле слушал. Не запрещали.
Стефа уже не всхлипывала. Доводы Юрка, видимо, казались ей убедительными, но они не могли полностью успокоить ее.
— А где те Советы? Сколько их ждать? Может, и не дойдут сюда.
— Дойдут! — уверенно заявил хлопец. — Они уже возле Киева. Месяц–два — и тут будут. Они сейчас быстро идут. Герман уже не тот. С каждым днем слабее.
Добрую минуту длилось молчание. Юрко и Стефа думали об одном и том же — о своем будущем, но мысли их шли различными тропками.
— Ну, хорошо, придут твои Советы… — вздохнула девушка. — Думаешь, украинцы перестанут мордовать поляков?
— А почему ты говоришь только об украинцах? Твои поляки что, ни в чем не виноваты? Кто хутор Дубки сжег? Святой Николай?
— Дубки, Дубки… — покачала головой Стефа. — А кто первый начал? Ведь до Дубков украинцы сожгли два польских хутора, а в Кривичах восемь фамилий[2]* поляков замордовали за одну ночь. Что полякам было делать? Ждать, пока к ним снова ваши гайдамаки придут?
— Ты лучше молчи со своими поляками. — Юрко начал сердиться. — Слушать не хочу. Поляки хорошо залили сала за шкуру украинцам. Прочитай историю… А гонор какой! Скажешь — не правда? Каждый самый зачуханный полячишко смотрит на тебя так, точно ты еще до его пупа не дорос. Поэтому–то украинцы их так ненавидят.
Юрко увлекся и не заметил, что переступил ту границу, к какой ему не следовало бы и приближаться. Стефа вдруг отстранилась от него и, пытаясь освободиться из объятий, уперлась кулачками в его грудь. От нее веяло холодом.
— Если ты поляков так ненавидишь, зачем тогда… Зачем? Пусти, я пойду. Пусти…
Несколько неосторожных слов, и все испорчено. Если Стефа обиделась — это надолго. Когда теперь они сумеют снова увидеться и поговорить без свидетелей? А ведь им надо так много обсудить. Нет, она должна понять.
— Не будь же ты маленьким ребенком, Стефа, — осуждающе зашептал хлопец. — Разве я хотел обидеть тебя… Да и какая ты полька, подумай?
— Полька.
— Отец у тебя кто? Это все ксендзы придумали… Никак между собой людей не поделят.
— Я — полька, римо–католичка, — стояла на своем девушка. Острые кулачки ее все еще упирались в грудь Юрка.
— Хорошо. Мне к этому дела нет… Не защищай поляков, когда они виноваты, а я украинцев не буду защищать. Вот и все.
— А почему ты ксендзов так не любишь? Может быть, ты безбожник?
Такого вопроса Юрко меньше всего ожидал. Он весело рассмеялся. Видимо, засмеялась и Стефа. Мускулы ее рук ослабли. Хлопец без труда прижал ее к себе, и она снова прильнула щекой к его груди.
— Нет, я серьезно спрашиваю… Может, ты и в бога не веришь?
Юрко только поцеловал ее в макушку. Стефа — маленькая девочка. Станет он распространяться сейчас о своем мнении по поводу ксендзов, религии, бога! Еще будет время для таких бесед. У Стефы бабка по матери — ревностная католичка. Это она Стефу настраивает. О, то бабка. Бедная, как церковная мышь, а гонору, гонору… Она будто бы родом из обедневшей шляхты. Ну, это все поляки так… Обязательно напустят тумана насчет своего шляхетского происхождения. Старший брат Юрка — Петро — тот умеет посмеяться над поляками. Говорит: поляку лучше сказать, что его дед был байстрюком[3], прижитым за пять злотых прабабкой от графа Потоцкого, нежели признаться, что весь его род от деда–прадеда честно копался в навозе, пахал землю и сеял хлеб. Петро не любит поляков. Немцев, русских и далее евреев он еще кое–как терпит, а поляков совершенно не выносит. Это уже болезнь какая–то… При одном слове «поляк» его начинают корчить судороги. О, Петро ни за что не простит ему, Юрку, если узнает про Стефу.
Правду говорят, что те, кто любит, легко отгадывают мысли друг друга. Стефа угадала.
— Ну, допустим, немцы уйдут, придут Советы. А твои братья останутся. Они что тебе скажут?
— А что сказали твоему отцу, когда он женился на польке? — огрызнулся Юрко.
— Что ты равняешь? Разве у него такая родня была? Один ваш Петро… Готов живьем есть поляков.
Странная вещь, когда Юрко сам думает о старшем брате, то готов обвинить его во многом. Но как только кто–то другой нападает на Петра, ему, Юрку, всегда хочется встать на защиту.
— Стефа, почему ты не хочешь понять… Петру досталось от поляков… Они его всю жизнь преследовали.
— Так он же, гайдамака, почту ограбил.
— Ну вот… Разве он простой грабитель? Для себя он денег не взял. Ни гроша! Это на суде доказано. Знаешь, Стефа, Петро совсем не такой, как ты думаешь.
Ему ничего не надо — веришь? — ни богатства, ни земли своей, ни хаты, ни жены, ни детей, а только дай ему самостийну Украину.
— А тебе? — вкрадчиво и тревожно спросила Стефа. — Может, и тебе ничего не нужно? Ни семьи, ни детей… Может, и ты такой?