За живой и мертвой водой
Шрифт:
— Ну что, как?
— Замечательно, только относительно бойкота Думы он не прав. — Валентин был закоренелым бойкотистом. — Я буду выступать за бойкотисткую тактику. — Валентин сорвался с места, подошёл к столу и попросил его записать. Его записали. Ленин мельком взглянул на Валентина.
Началось обсуждение доклада. Румянцев находил, что тройки и пятки не соответствуют моменту и грозят совлечь партию с испытанного пути массовой работы. Кажется, его поддерживал и Гольденберг.
Третьим выступил Валентин. Вот тут-то и произошло знакомство Ленина с Валентином. Валентин, сильно волнуясь
— Я совершенно согласен с товарищем Лениным относительно организации троек и пятков. Безусловно — это неотложная задача дня, и товарищ Ленин это прекрасно доказал. Возражения товарища Румянцева — неубедительны. Но я думаю, товарищ Ленин глубоко не прав, когда он приглашает нас пересмотреть нашу тактику в вопросе о бойкоте Государственной думы. Такой пересмотр есть отступление от большевизма и сдача позиции меньшевикам. Я думаю, что в этом пункте товарищ Ленин рассуждал не как марксист, не как большевик. В самом деле…
С самого начала речи Ленин исподлобья внимательно стал следить за Валентином. Потом он завозился на стуле, заулыбался, вынул платок, быстро высморкался. Улыбка не сходила с его лица. Когда Валентин объявил об измене его, Ленина, большевизму, он пригнулся к столу, прикрыл горсточкой рот, наклонился в сторону, прыснул от смеха, схватился обеими руками за голову, захохотал звонко, заразительно и громко. Он старался удержаться от хохота, зажимая снова горстью рот, но это ему не удавалось. Он смеялся всё сильней и сильней, до слез, махая руками и вертясь на стуле. Вслед за Лениным оглушительно грохнуло собрание.
Валентин умолк, с удивлением обвёл взглядом собрание, смутился, нахмурился, сбивчиво и торопливо закончил свою речь, побледнев и больше ни на кого не глядя.
Когда он сел, Ленин поднялся из-за стола, стал проворно пробираться в наш угол, стараясь никого не задеть и не нарушить порядка собрания. Он подошёл к нам, наклонился к Валентину, спросил шёпотом, глаза у него блестели от сдержанного смеха:
— Кто вы и как попали сюда?
Он с ног до головы осмотрел Валентина. На Валентине была чёрная суконная рубашка, чёрные брюки, заправленные в сапоги. Он походил на уволенного гимназиста.
Валентин дернулся на стуле, ответил упавшим шёпотом:
— Я — агитатор Василеостровского района. Приехал сюда за литературой.
— А что вы раньше делали?
— Учился в семинарии.
Ленин наклонился к нему ближе и как бы озорно спросил:
— Так вы за бойкот?
Валентин смущённо ответил:
— Да, я за бойкот.
— А литературу-то получили? — деловито и неожиданно вдруг осведомился Ленин.
— Получим после собрания, — оживляясь, сказал Валентин.
— А как вы её перевозите?
За Валентина ответил я:
— Мы хороним её на животе, стягиваем пояс.
— Ну, ну, — согласился Ленин и заспешил к столу.
Собрание окончилось принятием резолюции, предложенной Лениным.
К ночи мы возвращались в Петербург. Бока и живот нам спирали оттиски газеты и листовок. Я сказал Валентину:
— Ты провалился с бойкотом.
— По-видимому, — хмуро пробормотал Валентин.
Тёмным и грязным вечером я развивал после лёгкого ужина пред путиловскими
В квартиру, звеня шпорами, вошёл грузный пристав с околоточным надзирателем.
— Развести по углам, обыскать с ног до головы, — распорядился он.
У нас вывернули карманы, обшарили одежду.
У меня нашли паспорт, несколько прокламаций одного и того же содержания, два листка, исписанных карандашом, узкую ленту папиросной бумаги. Околоточный порылся в пальто и, к моему изумлению, достал письмо. Недели за две до обыска я получил от матери письмо, она просила меня поступить в университет. Я ответил, что учиться мне в университете некогда, так как я «по горло» занят социал-демократической работой. Я всё же догадался, что такое письмо посылать нельзя, хотел его уничтожить, но не нашёл его у себя; решил, что письмо утеряно, забыл о нём. При обыске выяснилось: письмо провалилось через порванный карман вниз; вместе с паспортом, прокламациями, листовками, лентой папиросной бумаги околоточный передал его приставу.
Пристав подсел к столу, придвинул лампу, надел очки, расчесал руками веером растущую седую бороду, занялся просмотром отобранного у меня околоточным. Он остался им доволен и не скрыл своего довольства.
— Ага, — сказал он, стукнув кулаком по письму, — тоже революционер: жарит прямо, что работает в партии. Посмотрим, что ещё тут есть. — Он взял два листка, исписанных карандашом.
В листках содержался проект резолюции, который я намеревался предложить районному комитету. В проекте говорилось о необходимости усилить работу по организации боевых дружин.
Пристав медленно просмотрел резолюцию, как бы не доверяя, перечитал её ещё раз, уставился на меня холодными и злыми глазами.
— Вашей рукой написано это?
— Моей.
— Тэк-с! Очень хорошо! — Он кивнул на меня казакам: — Присматривайте-ка получше за этим голубчиком.
Казаки с готовностью зашевелились.
Я понял, что листки с резолюцией и письмо — серьёзная улика, но не это тревожило меня в тот момент. Я не сводил глаз с полоски папиросной бумаги, лежавшей вместе с паспортом и с прокламациями на краю стола. На длинной ленте были зашифрованы адреса боевиков, явочные квартиры. Шифр не отличался сложностью. Я знал, что раскрыть его нетрудно: охранка легко справлялась и с более запутанными шифрами. У меня задрожали колени. Лента свесилась с края стола и жгла мои глаза.
Пристав отложил бережно резолюцию, занялся беглым просмотром прокламаций. Тогда я решил действовать.
— Господин пристав, — попросил я, — разрешите закурить.
Пристав с удивлением взглянул на меня.
— Пожалуйста, пожалуйста!
Коробка папирос и спички, отобранные у меня околоточным надзирателем, лежали на столе, рядом с моими бумагами.
— Разрешите взять со стола папиросу и закурить, — ещё более галантно попросил я пристава.
— Пожалуйста!