Забавы придворных
Шрифт:
У Мапа (IV. 3):
«Пакувий, плача, говорил соседу своему Аррию: „Друг, в саду моем есть злосчастное дерево, на котором первая моя жена повесилась, потом вторая, а теперь вот и третья”. Аррий ему: „Я удивляюсь, как при таких удачах ты находишь в себе слезы”, и еще: „Благие боги, какие издержки это дерево для тебя вздернуло!”, и в третий раз: „Друг, дай мне черенков от этого дерева, я их посажу у себя”».
Что делает Мап? Очевидным образом — увеличивает число жен и остроумных ответов до трех, так что рассказ становится неожиданно симметричным, а оба его участника — любителями амплификаций. Главное не так заметно: Мап меняет «смоковницу» (ficus) на «злосчастное дерево» (arbor infelix). Это открывает возможность для игры, в которую Мап с удовольствием втягивается.
Arbor infelix для безутешного вдовца Пакувия значит прежде всего «злосчастное дерево». Однако это выражение означает также «бесплодное дерево», в отличие от arbor felix — плодоносного. Оно перешло в религиозную сферу, где означало зловещие растения, посвященные подземным богам [1187] ; Плиний говорит, что злосчастными и проклятыми (infelices damnataeque) считаются те растения, что не вырастают из семян и не приносят плода [1188] . Наконец, arbor infelix означает орудие казни, дерево, на котором вешают [1189] .
1187
Их
1188
Естественная история. XVI. 45. 108.
1189
См., например: Ливий. История Рима от основания города. I. 26; Цицерон. В защиту Рабирия. 13; ср.: В защиту Милона. 33.
Посмотрим теперь на три ответа Аррия.
Первый касается того смысла arbor infelix, в котором о нем говорит несчастный вдовец: какое же оно злосчастное, если принесло тебе такие успехи?.. Второй, с труднопереводимой игрой однокоренными словами, говорит о виселице: «какие издержки (dispendia) это дерево для тебя вздернуло (suspendit)!» И третий — о том, что дерево это, вопреки Пакувию, плодоносное (felix), если имеет смысл брать от него черенки и надеяться на подобный же плод. С крайним бессердечием и изобретательностью Аррий отвечает не столько Пакувию, сколько выражению arbor infelix, не отпуская его, пока не выжмет всех смысловых возможностей, причем последняя его реплика (единственная из трех, восходящая к Цицерону) стоит рядом с характерным для Мапа средневековым кончетто. Это, конечно, уже далеко не пример «подозрения о скрытой насмешке» — но ведь Мап, заимствуя у классика остроту, не ставил себе целью сохранить ее характер.
Еще один пример того, как Мап обходится с источниками своего вдохновения.
В «Забавах придворных» можно заметить привязанность к одному типу сюжетного строения. Автор склонен к удвоенной разработке одного мотива, так что рассказ состоит из двух половин, вторящих друг другу. Очевидный случай — история короля Герлы (I. 11), симметрически выстроенная из двух королевских визитов, причем именно этим переработанная версия отличается от исходной (IV. 13). В «Садии и Галоне» (III. 2) варьируется мотив заместителя в поединке, сначала любовном, потом военном (в обеих вариациях участвует Галон, в первой он — партнер заместителя, во второй — заместитель самого себя).
В двух случаях Мап достраивает до подобной симметрии сюжет, доставшийся ему от традиции.
Все параллели, приводимые к «Парию и Лавзу» (III. 3), — это вариации истории о «жалобе на дурной запах изо рта», т. е. относятся лишь ко второй половине рассказа [1190] . Мап создает предысторию, варьируя мотив губительной одежды: в первой половине Парий губит невинного друга отравленным платьем — во второй гибнет сам, принятый по платью за другого, и его смерть делается символическим воздаянием за его грех. В первой части люди видят смерть Лавза, не видя ее причины, — во второй видят убийство, но ошибаются насчет личности убитого. Этот сюжетный ход поддерживается общей темой новеллы. Главная движущая сила в ней — олицетворенная Зависть (Invidia), она подталкивает руку двух персонажей — царя Нина, которому не дает покоя благоденство соседей, и Пария, терзаемого благополучием друга. Прозрачная внутренняя форма слова invidia указывает на его связь с videre, «видеть», и античные этимологи понимали зависть как некое «чрезмерное, усиленное зрение» или, наоборот, как «не-видение», некую избирательную слепоту [1191] . «Чрезмерное», губительное зрение воплощается в ученой отсылке к «дурному глазу» (двойной зрачок скифских женщин), а избирательная слепота воплощается в сюжетной структуре: «Парий и Лавз» в том виде, как он вышел из-под пера Мапа, — рассказ о двойном зрелище, в котором каждый раз не видно главного, сперва — на выгоду злодею, потом — к его гибели.
1190
См. примеч. 482 к «Забавам придворных».
1191
Цицерон. Тускуланские беседы. III. 20: «…от слова „видеть” можно без двусмыслицы произвести и слово „зависть”, которая бывает, когда человек слишком заглядывается на чужое счастье» (пер. М. Л. Гаспарова). Ср.: Isidorus Hispalensis. Differentiae (PL 83, 70). Priscianus. Institutiones grammaticae. XVIII. 131: «Завидую тебе, т. е. как бы делаюсь для тебя не видящим».
Того же рода история о константинопольском башмачнике (IV. 12). У обоих современников Мапа, рассказывающих эту историю, — Роджера Ховеденского и Гервасия Тильберийского (см. Дополнение II), — она начинается тем, что-де один рыцарь влюбился в девушку (или царицу), которая была недоступна ему при жизни, однако когда она умерла, и т. д. Мап — единственный, у кого сюжет усложняется предысторией, и довольно неожиданной: рыцарь, оказывается, прежде был башмачником и лишь от неразделенной любви сменил карьеру. Зачем это нужно? Трудно отказаться от мысли, что Мап сочинил первую часть, чтобы оттенить диковатую историю о некрофилии и о пагубе, которую приносит увиденная голова, рассказом совсем иного жанра — сентиментальной повестью, где любовь нарушает не грань между живым и мертвым, а лишь сословную границу, и где гибель бедному ремесленнику приходит от увиденной ноги («Однажды прекраснейшая девица <…> подошла к его окошку и показала обнаженную ногу, чтобы он ее обул. Несчастный глядит со вниманьем <…> и, начав с ноги, он принимает в свое сердце всю женщину, впивая без остатка ядовитую напасть, от которой весь погибает»). Не позволяющий серьезному быть до конца серьезным, Мап в этом случае не позволяет жуткому и отвратительному быть таковым без ограничений.
Самый блестящий в композиционном смысле пример такой двойчатки — это, пожалуй, новелла об Эвдоне (IV. 6). История о монастырском художнике, рассказанная здесь, была известна и до Мапа [1192] . Он делает ее вставным рассказом, создавая миз-ан-абим: демон, намеренный заключить договор с Эвдоном, рассказывает ему, как другой демон, его брат, улаживал отношения с другим смертным. Главная история отражается во вставной, но Мап удваивает отражение, делая его композиционным принципом самой вставной новеллы: антагонистом художника становится не дьявол, а Морфей, бог сна, т. е., по существу, коллега по цеху. Оба, монах и Морфей, — искусные создатели вымышленных образов, и оба занимаются тем, что с помощью своего искусства портят репутацию друг другу (художник — прямолинейней, Морфей — тоньше, выказывая хорошее знание человеческой природы). В финале Мап доводит сходство до зеркального отождествления: Морфей принимает облик монаха, и в монастырском узилище два одинаковых человека глядят друг на друга, разделенные репутацией (один в узах, другой на свободе), в присутствии хора недоумевающей братии. Это, конечно, уже очень далеко от доставшейся Мапу простодушной легенды о том, как благочестивый художник одолел нечистого. История, рассказываемая демоном Эвдону, — в конечном счете о том, что добрая и дурная слава создается средствами художественной фикции и ими же снимается, — история лукавая, потому что для самого Эвдона его репутация потребовала полной гибели всерьез. Финальная мизансцена в истории Эвдона выстроена так же, как финал вставной новеллы: расстановке «монах—аббат—застенок» соответствует «Эвдон—епископ—костер», только здесь исчезает не волшебный
1192
См. примеч. 654 к «Забавам придворных».
1193
Ср.: Edwards 2007, 287ff.
Мап уже при жизни пользовался репутацией остроумца. Гиральд Камбрийский, назвавший его «мужем насмешливого языка и могучего красноречия» [1194] , помещает в «Зерцале церковном» целую главу (III. 14) с четырьмя анекдотами из жизни Мапа, озаглавив ее «Об изречениях Вальтера Мапа, учтивых и остроумных» [1195] . Сам Мап ценит свои остроты и бережно их хранит [1196] . В «Забавах придворных» своеобразное остроумие Мапа проявляется, в частности, в «непочтительном злоупотреблении цитатами» (Ригг 1988, 725). М. Р. Джеймс приводит в пример профанирующее употребление псалтирного стиха в I. 25: «Они могут быть страннолюбивы без ропота друг к другу; но не нам, Господи Боже наш, не нам!..» (ср.: Пс. 113: 9); А. Г. Ригг (Rigg 1998, 725) прибавляет к этому цитату из Августина, открывающую «Забавы придворных», цитирование слов Христа в IV. 3: «Друг, чтобы свет, который в тебе, не сделался тьмой, беги Левкотои» (Лк. 11: 35), и т. д.; можно вспомнить и демона Ольгу (IV. 6), невозмутимо цитирующего Псалтирь («мы предвозвестим тебе смертный день, чтобы ты не уснул в смерть»; ср.: Пс. 12: 4), и много подобных случаев, которые любой желающий может найти едва ли не на каждой странице книги.
1194
Vir linguae dicacis et eloquentiae grandis (Giraldus III, 145).
1195
Giraldus IV, 219—225. Об этой главе см.: Thorpe 1978, 15f. Вот один из анекдотов, рассказанных Гиральдом. Однажды к королю Генриху пришли три цистерцианских аббата с просьбой вернуть землю, отнятую у одного из них, и давали Бога поручителем, что и года не пройдет, как Бог многократно умножит славу Генриха на земле. Зная, каково расположение Мапа к Цистерцианскому ордену, король захотел услышать его мнение. Тот отвечал: «Государь, если они предлагают поручителя, вам следует его выслушать». Король согласился с тем, что справедливо и разумно, чтобы поручитель высказался о том, за что ручается, и, поднявшись с громким смехом, ушел, оставив аббатов в смущении.
1196
См.: I. 24; V. 6. В одном сборнике XIII века сохранился анекдот, связанный с именем Мапа. Один клерк короля Генриха, с большими доходами, но скупой, сказал Мапу, что он-де хорошо носит свой возраст. Мап спросил, что это значит, и тот пояснил: «Хорошо носить свой возраст значит иметь много лет, но не показывать этого». Мап сказал: «Вот так ты носишь свои доходы: имеешь много, а тратишь мало» (Walter Map 1983, 515).
Здесь стоит вспомнить о том, какое место среди литературных игр Мапа занимает пародия. Вот, например, история Сцевы и Оллона (IV. 16). Кажется, никто еще не отмечал, что в целом она пародирует известную историю горделивого владыки, замещенного на престоле двойником [1197] : наказанную гордость (superbia) сменила наказанная жадность (avaritia), вместо Божьего чуда сюжетом движут купеческие плутни, а в финале герой, вместо того чтоб образумиться и покаяться, окончательно впадает в безумие. Под пером Мапа история о человеке, по грехам своим утерявшем свою идентичность, перестала быть поучительным примером и для самого персонажа, и для слушателей, не испытывающих ни сочувствия, ни боязни. Это, однако, еще и автопародия — Мап варьирует мотивы из истории короля Герлы (I. 11). Сцева, в чужом доме устраивающий пир из своих средств, ведет себя, как король пигмеев на свадьбе Герлы; Оллон, как Герла, слишком поздно возвращается в свои владения и беседует с не узнающими его слугами, справляясь о своей жене, а диалог Герлы со старым пастухом находит дополнительный отзвук в финальном безумии Оллона, который «идет к своим пастухам, выгоняет их из овчарен и уволакивает все движимое» [1198] .
1197
См., например, историю императора Иовиниана в «Римских деяниях» (Gesta Romanorum 1872, 360—366, 722).
1198
Ср. анализ этой новеллы: Edwards 2007, 285f. О пародии в «Забавах придворных» см., например: Echard 1996, 292ff.
Тематическое разнообразие «Забав придворных» часто склоняет ученых видеть в Мапе рассказчика, увлекаемого пестрой поверхностью вещей. «De nugis не только весьма занимательна; это приблизительная опись интеллектуальной обстановки образованного и остроумного клирика XII в., чудесный путеводитель по пленительному чулану» [1199] . Оборотная сторона привлекательности этой средневековой causerie — распространенное убеждение в ее несерьезности: «„Забавы придворных” — записная книжка выдающегося послеобеденного рассказчика, и если кто-то читает ее с совершенной серьезностью, ее легко понять превратно» [1200] . Это представление о Мапе как анекдотисте, хотя и украшаемое лестными сравнениями с Вудхаузом и т. п. [1201] , вызвало естественную реакцию, одним из ярких проявлений которой стала статья Р. Левина «Как читать Вальтера Мапа» (1988). Левин ополчается против подобных мнений, замечая, что они инспирированы самим Мапом, говорящим о своих «безвкусных и бескровных нелепостях» (III. 1), и что к контекстам, где Мап разрабатывает топос смирения [1202] , следует отнестись внимательней. В частности, в I. 10, инвертируя традиционный панегирик, где поэт представляет себя неспособным воздать заслуженную хвалу своему покровителю, Мап показывает, что перед лицом ужасающей придворной жизни поэт не может подобающим образом заниматься своим делом. Проанализировав несколько историй (Садия и Галона, константинопольского сапожника, Алана Ребрита), Левин заканчивает таким выводом: «Под личиной банальности Вальтер игриво предлагает нам резкое женоненавистничество, сатиры и жалобы, с намеренно гротескными образами импотенции, кастрации, некрофилии и обезглавливания <…>. „Забавы придворных” состоят из серии повествований, кумулятивный эффект которых больше походит на иеремиаду, чем на послеобеденное развлечение» (Levine 1988, 105).
1199
Walter Map 1983, XIX.
1200
Walter Map 1983, XLV.
1201
Rigg 1992, 92f. (в связи с комическими эффектами, извлекаемыми из неожиданных цитат). О юморе и остроумии Мапа см.: Rigg 1998; Coxon 2012.
1202
I. 10, в конце; I. 12, сравнение с Валаамовой ослицей; IV. 5, макабрическая вариация в сочетании с темой non omnis moriar: «Когда я начну гнить, в ней впервые обнаружится соль…».