Забег на невидимые дистанции
Шрифт:
Он вызвал Марту и попросил привести к нему Флинна после вечернего обхода, а Крэнсби записать на посещение завтра утром, вне зависимости от результатов планируемой беседы, сразу после которой они с Мартой обсудят наблюдения сегодняшнего дня. Дадс надеялся на внимательность старшей медсестры, порой в этом она не уступала следователю и чуяла обман за сто ярдов.
В продолжение дня перед глазами мистера Мэдсдена всплывали то мокрая тонкопалая кисть, робко машущая ему, то смуглое и худое, редко улыбающееся лицо Флинна. И то, и другое почему-то вызывало запрещенное, и оттого сильное сочувствие.
***
Они
Но на самом деле это не помощь, я же знаю, мне ли не знать, это даже не лечение, а откладывание неизбежного на потом. Театр абсурда, в котором мы все тут играем роли, не имея права отклониться от предписанных паттернов поведения.
Тот, кто здесь в качестве врача, ведет себя только как врач. Тот, кто в роли больного, тоже не отклоняется от сценария. Даже если он ему не подходит. Нельзя.
Неужели они этого не понимают? Они же все считают себя взрослыми, умудренными, адекватными, образованными, превосходящими людишек в сером, которых якобы исцеляют болтовней и шариками кальция. Такие умные, такие неповторимые и благородные. А простых вещей – не понимают.
Простых вещей, которые я, «мальчик без образования», отлично знаю, потому что ощущаю их кожей, кишками, костным мозгом их выучил. Спасибо, спасибо, предоставился случай уяснить себе простое правило. На всю жизнь. Никому не советую.
Глядя на их вышколенные, невозмутимые старания, на действия слепых, уверенных в своей особенной зрячести, я стараюсь не выдать насмешки – насмешки бродящего по мягкой палате, насмешки, которая разрушит ВСЕ. Мне смешно, что они делают вид, будто знают и понимают все на свете, а еще смешнее будет, если я замечу, что они себя в этом убедили. Они уже и сами в это верят, точно так же, как миссис Нейвил верит, что она – свеча, так где же между нами разница, разве кто-то заметит перемены, если нам поменяться местами? В конце концов, серый цвет нашей формы не так уж отличается от белого цвета их халатов. Белые вещи быстро пачкаются, да?
Бессмысленно, бессмысленно, бессмысленно. Когда ладони потеют, их нужно вытереть о ткань, а еще лучше вымыть. В маленькой круглой раковине в моей маленькой квадратной комнате, в которой я не могу причинить себе вреда, в которой так приятно ходить, повторяя форму квадрата, против часовой стрелки.
Делают вид, будто знают и понимают все на свете, особенно мое состояние, естественно, это в первую очередь, они тут каждому это говорят. Более того – берут на себя смелость якобы исправить меня в лучшую сторону, избавить от мучений. Но где граница, где точка невозврата? Кто устанавливает нормы? Откуда им знать, каким человеку правильно быть, а каким неправильно? Им-то откуда знать? Они такие же люди, как я, точно такие же. А берут на себя полномочия не по размеру. Исправлять кого-то. Противоестественно и мерзко. Разве берется кто-то исправлять лист бумаги, когда он уже исписан? Это же сумасшествие. Чернила потрачены, белое испачкано, время назад не отмотать.
Ничего никогда не предотвратить. Если это так трудно понять, то я не знаю, кто из нас болен.
Назад.
Я делаю вид, что приобщаюсь к их мудрости, знаниям. Делаю вид, что меняюсь и подчиняюсь. Они играют свою роль, а я свою. Если не доиграть их до конца, пьеса никогда не закончится, верно? Если прервать ее, она начнется с самого начала. О, это я понял практически сразу, как попал сюда, на сцену. Отклонение рождает коллапс, коллапс расшатывает систему, и происходит сбой.
Мне приходится. Иначе отсюда никогда не выйти. А я все-таки на это надеюсь. У меня, знаете ли, и свои планы есть.
Откладывание неизбежного на потом. Ну разве
Их главная проблема даже не в том, что они в своей жизни не пережили ничего подобного тому, с чем столкнулись их пациенты, а потому и понять их не смогут, хотя обожают убеждать в обратном. Единственное, что они о нас понимают, это что с нами что-то не так, мы от них отличаемся, значит, это нужно исправить.
Втираться в доверие и изображать сострадание – это их любимое занятие номер один. Любимое занятие номер два – задавать хренову тучу неудобных вопросов, которые нет желания слушать, не то что бы там отвечать на них, да еще и честно.
А отвечать приходится.
Как и демонстрировать послушание, когда в горле клокочет густая вонючая ярость, словно бурлящий гудрон. Иначе ты отсюда не выйдешь, о нет. Очень многое приходится делать, чтобы иметь хоть призрачную надежду выйти отсюда, зачастую эти вещи противоречат твоим желаниям, внутренней сущности и просто справедливости. Даже страшно потерять личность, а она нужна мне, как и билет домой.
Так вот, их главная проблема не в том, что с ними не случалось дерьма, из-за которого люди оказываются в психушке, а в том, что они не могут уяснить очевидного: неизбежное случается. Почему я это понял, а они нет? Ответ очевиден: неизбежное случилось со мной, а не с ними. Вот так просто. Теперь, чтобы восстановить баланс, я и сам обязан совершить неизбежное.
Вернуть вселенной маленький должок, перекинуть минус из одной части уравнения в другую. Дерьмовые вещи случаются, и это неизбежно. Те, на ком они оставляют свой след, должны впоследствии и сами совершать такие вещи для восстановления равновесия и в мире, и в своей душе. Это метка, которую не отмыть.
Непоправимость.
Ну скажите, разве это не естественно, не логично? Это же и есть подчинение закону причинно-следственной связи. Не более. На мой взгляд, равновесие и справедливость – это добро в чистом виде, без исключений из правила. Я искренне не понимаю, зачем таких людей лишать свободы, переубеждать, пытаться переделать в скучных марионеток без цели и мечты? Ведь неизбежное все равно произойдет, прямо как приступы Сэма, которые не предотвратить. Только если остановить время, но такое в нашем мире невозможно, об этом позаботились.
Интересно, как наличие четкой цели концентрирует в человеке все силы и таланты во имя ее достижения. Как будто заранее знаешь, что стремление оправдано, что все гарантированно так и случится, нужно просто выложиться на максимум. Например, пробуждается умение притворяться и хитрить, обманывать и мимикрировать.
Взять хотя бы меня. Всю жизнь мне казалось, что я не умею врать, тем не менее, делал это часто и неграмотно, а потому бесполезно. Но как только я понял, что ложь и притворство – единственное средство достижения цели, то вошел во вкус. Настолько, что мое вранье становилось все более системным, продуманным, сложным, приобретало двойное и даже тройное дно. Легенда, приобретающая черты реальности, потому что все больше людей верят в нее, включая уже и автора.
Тот, кто решает вести столь сложную игру, обязан обладать хорошей памятью, чтобы не облажаться. Этим я тоже похвастаться не мог. Не было у меня и возможности фиксировать где-то, кроме собственного черепа, кому и как я ответил, какую эмоцию изобразил. Но и тут мне на помощь приходит невыразимо сильное желание попасть на свободу и осуществить свой план. Это больше, чем мечта, это смысл моей жизни. Им никогда до него не докопаться, ни за что его не понять, даже если бы я сам его поведал. Чего, конечно, не случится, ибо я намерен выйти отсюда – по-хорошему или по-плохому.