Забери меня в рай
Шрифт:
– Жил-был на свете один очень набожный мальчик. Был он из бедной семьи. Часто болел. И на него всё время сваливались одна беда за другой. А когда его на полном ходу сбил экипаж и проехался по нему колёсами, думали, что уж в этот-то раз он точно не выживет. А он выжил! – Вильегорский продолжал говорить с очень добродушной интонацией, но в его голосе постепенно начинала проступать суховатая строгость как предвестие неминуемой трагичности. – Звали его Сосо, и было тогда ему лет двенадцать или тринадцать. Не больше. Да, ещё вот что! – и профессор взмахнул зонтиком как дирижёрской палочкой. – Мальчик был одним из лучших учеников духовного училища и с удовольствием пел в церковном хоре. И голосок у него был, как говорили, ангельский. Он будто с небес звучал. В общем, учителя им были довольны и даже не раз награждали его и за учёбу, и за отличное поведение.
Чарышев, увидев идущую
– Так вот! Однажды ему в лавке дали на время, за пять копеек почитать книжку Дарвина. Сосо читал её, не отрываясь, до самого утра. Наверное, не всё он понял из прочитанного… Хотя, может, я и ошибаюсь. Мальчик-то этот, повторюсь, был очень и очень способным. Но, как бы там ни было, а точно известно, что именно после того дня прежний мир для него рухнул! Теперь он, как ему казалось, знал его тайное устройство. Теперь он понимал, откуда вокруг так много несправедливости и на чём держится власть людей. Взбудораженный Сосо стал рассказывать об этом своим друзьям. «Нет на свете никакого Творца! Нас всех специально обманывают, – страстно убеждал он своих сверстников. – Наша жизнь только в нашей власти. И выживают в ней самые приспособившиеся. А в борьбе побеждают только самые сильные. В этом закон жизни, а не в дурацких заповедях: не убий, не…», – и в доказательство он показывал книгу Дарвина, – Вильегорский глянул на Чарышева, который слушал его с огромным интересом. – Вот такая, казалось бы, простенькая эта история. Осталось только сообщить, чем она закончилась… Мальчик Сосо вырос. Добрался до власти. Уничтожил почти всех священников. Расправился со всеми несогласными. Расстрелял даже самых близких соратников. Но учителя своего никогда не забывал. Иногда и тост в честь него задорно выкрикивал: «За Дарвина!» И в конце концов по усвоенному в детстве «закону жизни» он стал самым жесточайшим тираном и могущественным властителем, имя которого… – Вильегорский тяжело вздохнул и с болью, очень тихо произнёс. – Его имя – Сталин.
Поражённый такой неожиданной развязкой рассказа, Чарышев молчал. И в этом молчании была какая-то давящая отягощённость, от которой хотелось побыстрее избавиться. Он подался вперёд, резко и громко возразил:
– Но Дарвин как учёный… Как и другие… Они не несут ответственности… Поэтому я… Я категорически не соглашусь с таким вашим выводом.
– Это что же: он за безнравственность не несёт ответственности?! Вона как?! – раздражённо воскликнул профессор. – Дарвин, учившийся на священника, как и Сталин, кстати… Он прекрасно осознавал, что делал… На место Творца водрузил свой естественный отбор. Если бы речь шла только о внутривидовой изменчивости – было бы полбеды, а может, и вообще благо… Но он, не успев постигнуть истины, тут же обозвал Евангелие безобразнейшим учением. А свою шаткую теорию «скромненько» так объявил Законом эволюции, который был одинаков и для скотов, и для людей, – негодовал Вильегорский, постоянно взмахивая зонтиком, будто ставя точки в предложениях. – Обосновал всеобщее равенство в борьбе: кто кого опередит и кто кого объегорит. При этом высшей ценностью объявлялось выжившее потомство. Человек – на уровне животного. Да только вот по Библии у человека есть душа – дух святой, а у скотов – нету. И движущей силой жизни является вовсе не слепой случай…
Вильегорский говорил страстно. Громко. Подошедший мужичок в панамке начал было их обходить, но затем притормозил и стал забавно вытягивать шею, прислушиваясь к каждому слову. Но профессор ничего этого не замечал:
– Дарвин, по сути, возвеличил человеческую жестокость! Вопрос происхождения гуманности вообще оставил без ответа. Он так и не смог определиться с изначальным происхождением любви и доброты человека. Видимо эти качества не встраивались в выведенную им формулу жизненного устройства. Но всё равно обосновал закон развития, в котором нет нужды в совести. То есть жизнь без нравственного закона. Кстати, коллега, вы знаете, кто первым творчески развил его учение?
Вильегорский на этих словах решительно вонзил зонтик в землю. Затем снял с острия пустую пачку «Беломора» и с размаху швырнул её в урну.
– Не знаете?!
Чарышев, смущённо улыбнувшись, пожал плечами.
– Эту теорию, чтоб вы знали, сразу же восторженно встретили Маркс с Энгельсом. Вот они и вплели её в своё учение, обозвав классовой борьбой. Научная гипотеза была превращена почти в аксиому… Эдакий социал-дарвинизм. А дальше… Дальше появилась на этих идеях новоявленная когорта революционеров, террористов, нацистов…
– Извините, профессор, – неуверенно начал Чарышев, – но труды Маркса мы проходили. И там… Там, вообще-то, о другом. В главном там о построении свободного общества. Мне кажется, что и Дарвин точно так же не имеет никакого отношения к нацизму и…
Вильегорский вновь вонзил зонтик в землю и подцепил валявшуюся агитационную газетёнку. Скомкал её, но, так и не найдя урны, недовольно запихнул в карман и продолжил движение:
– Знаете, кто был первоначальным советчиком по улучшению человечества с помощью уничтожения газом «ненужных» людей? Им был лауреат Нобелевской премии, известный французский медик-дарвинист Алексис Каррель. Гитлер стал лишь прилежным воплотителем таких «передовых» идей. И практическими учителями Третьего рейха в принудительной стерилизации всех неугодных должны называться… американские учёные-дарвинисты. Да-да! Именно они первыми начали массовую борьбу за чистоту человечества. Представляете, права продолжения рода лишались все те, у кого был недостаточным коэффициент интеллекта, и ещё многочисленные мигранты, все глухие, немые, слепые… Десятки и десятки тысяч людей были принудительно стерилизованы американцами. А обоснователем евгеники, этой уродливой теории искусственного улучшения человечества, стал известный английский учёный Фрэнсис Гальтон. Кстати, брат Чарльза Дарвина. Это было началом эволюции скотства. Дорога к всеобщему расчеловечиванию. По Дарвину, ведь выживает тот, кто лучше всех сумеет ко всему приспособиться. Ко всему… Как мне кажется, отсюда и следует искать начало самоуничтожения человечества. Люди с совестью не сбрасывают атомные бомбы на мирное население…
Вильегорский остановился, запыхавшись, но, увидев страстную готовность Чарышева возразить, продолжил говорить, тяжело дыша:
– Мы так и продолжаем приспосабливаться… Парадоксально, но даже Нюрнбергский процесс, который вынес приговор нацистским изуверствам, так и не стал тем зеркалом, в котором судьи-победители захотели бы увидеть ещё и собственное уродливое отражение. Они заранее договорились между собой, что умолчат о всех своих совершённых мерзостях. Решили, что их неправедные действия останутся без огласки и будут неподсудны. На таком фундаменте и был выстроен наш послевоенный мир.
– Честно говоря, – перепугано покачал головой Чарышев, – я не знал об этом…
– А кому же это выгодно, чтобы вы об этом знали?! Чёрт ведь ещё не помер, и он даже ещё и не хворал. Да-да! – засунув руки в карманы, Вильегорский хмыкнул и, достав платок, неуклюже вытер им лоб. – И эта дьявольская формула мироустройства действует и поныне. И нет большой разницы, как называется её воплощение: социализм или капитализм, – и, увидев, как нервно вздёрнулся Чарышев, Вильегорский тяжело вздохнул. – Ленина почитайте: он отводил совести роль проститутки в классовой борьбе. Вот поэтому-то церковь с ее заповедями была обречена на уничтожение. Большевики решили создавать новых людей исключительно из безбожников. Другие их не устраивали. А вера в сверхчеловека – это самое страшное из всех убожеств. Вот и получилось из этого то, что имеем.
– Я здесь с вами соглашусь только в одном, – возмущённо возразил Чарышев, глядя на Вильегорского, – в том, что, может, и происходили какие-то перегибы. Но в остальном… В семнадцатом году был совершён грандиозный исторический прорыв. И если бы не революция, мы так бы и оставались до сих пор чьими-то рабами… А недостатки… Так ни одного дела без них не бывает. Вот для этого и началась сейчас перестройка…
– Революция… Перестройка… Вы мне сейчас, коллега, напоминаете громкоговоритель на фонарном столбе во время демонстрации, – вздёрнул плечами профессор и тут же добавил на горестном выдохе. – Вы забыли только упомянуть о миллионах загубленных жизней и десятках миллионов искалеченных судеб в результате вот этих ваших «прогрессивных преобразований». В этой связи могу дать вам один очень дельный совет на будущее: если ради какой-то вашей великой идеи нужно будет пожертвовать людьми, то всегда, ради справедливости, начинайте её воплощение с себя и своих близких. Действует отрезвляюще, если вы, конечно, не безумный фанатик.
В этот момент они поравнялись с большой группой маленьких детей, которые медленно поднимались по дорожке, держась за руки.
Детишки были одеты так, как будто только что вышли из 30-х годов двадцатого века. Все в белых панамках. В штанишках и юбочках на бретельках. Некоторые держали в руках марлевые сачки для ловли бабочек.
Этот протяжённый «ручеёк» оттеснил Вильегорского на обочину тропинки, и он, перекрикивая ребячий гомон, по-прежнему пытался разговаривать с Чарышевым, оказавшимся на противоположной стороне: