Заблудшие
Шрифт:
Никита надел ичиг на распухшую ногу, портянкой замотал колено. Вот бы костерок развести! Даже при мысли об этом стало теплее. Он обшарил карманы. Никакого кремня, конечно, не оказалось, зато нашлись крошки от сухаря, да израссоленая половинка пряника, которую собирался съесть ещё позавчера. Закинув в рот остатки съестного, Никита огляделся.
В десятке аршинов от него лежала поваленная берёза. И не берёза даже, а почерневшая труха в обхвате бересты. Он выпотрошил дерево и выстелил коричневое нутро лапником. Сверху накидал сосновых ветвей. Неплохая получилась берлога. Будь он косматым зверем, заночевать в такой – милое дело. Но меха на нём маловато – даже по-человечески толком
Солнечные пики, пронзающие чащу, уже налились кровью сибирского заката. Остолбеневшими рукастыми чудовищами нависали деревья. Сумерки стояли долго, затем, как по распоряжению свыше, небо погасло. Озябнув, Никита пополз в своё логово. Поначалу берестяная нора была не теплее иордани, но скоро жар от тела накопился. Лишь голова мёрзла: надо было законопатить выход.
Уснуть не получалось. Никита лежал и вдыхал запах древесных внутренностей.
А лес снаружи оживал. Духи выбирались из дневных убежищ, топтали устланную мхом почву, шевелили ветки, спотыкались, бубня и матерясь. Что-то звенело и посапывало. Сучья трещали вдалеке, а с неба, будто снег, сыпались отголоски чужих разговоров.
Страха у Никиты не было, словно холод выстудил все чувства. Страшно было только от того, что время тянется ужасно медленно, а сон всё не приходит. Холод лизал ноги. Свернуться бы в клубок, обхватить руками колени, но береста держит тело, как блин начинку. Никита вспомнил истории про охотников-тунгусов, которые отправлялись в тайгу без припасов и снаряжения. Пищу тунгусы добывали в лесу, а ночевали, завернувшись в мох. И он бы завернулся, будь здешний мох сухим.
Никита совсем продрог. Он превратился в громадную берёзу, несущуюся по быстринам и перекатам реки. Устав от тряски, он выбрался наружу, и размял промёрзшие конечности. От его возни корпус бересты разошёлся широкими кольцами.
Стояла безмятежная лесная тьма. Звёзды, рассыпанные между кронами, были теми же, что и в долине. Они казались родными. Их свет не грел, но вселял надежду. Привычный мир ещё существовал. Он был недалеко и ждал возвращения Никиты, как пёс дожидается хозяина.
Никита проковылял до лужи, напился и вскарабкался на ложе из торчащих корневищ.
Вдруг он ясно ощутил, что за ним наблюдают, и с замиранием сердца повернул голову. За ближайшими кустами блестела пара любопытных глаз. Никита разглядел острую мордочку с круглыми ушками. Колонок, держась на почтительном расстоянии, подёргивал носиком, перебирая запахи.
– Живёшь ты в лесу, колонок, без костра и ружья, – тихо сказал ему Никита. – И я не сдохну – выберусь.
Маслянистые глазки скрылись в темноте.
– Пусть моя шуба тонка, а дом из бересты, но и я переночую, – продолжал Никита, таращась в тёмный лес. – Мне бы до утра дотерпеть, а завтра к логову варнаков поползу. Подкрадусь – и ножом по горлу. Буду у костра греться, раны лечить. Ты уж им про меня не говори, колонок. Я как и ты – из норы выбрался.
Колонок – кровожадный зверь, хоть и мал. Он может и зайца поймать, и глухаря, и куропатку. «Вот и я здоровенного варнака не убоюсь, – лихорадочно думал Никита. – В глотку если надо вгрызусь». Он вспомнил, как прошлым утром зарезал Луку. Сожалений по этому поводу не было, ничто не скрежетало по сердцу. Да, заповедовал Господь не убивать, но ведь Никита от смерти спасался. И убил-то не человека, а варнака-людоеда. За такого, как за растоптанного паука, сорок грехов простится.
Вновь стала пронимать дрожь, но забираться в кольца бересты не хотелось. Никита улёгся на кучу лапника, прикрылся двумя большими ветками и уснул.
Тьма не спеша пятилась. Заря прокатилась по макушкам деревьев, словно верховой
Проснувшись, Никита выбрался на открытое место, подставил бока свету. Тело сделалось деревянным. Одежда встала дыбом, точно накрахмаленная. Никита был жив, но всё тепло из него вынули. И душу, должно быть, тоже. Бесчувственное сердце качало не горячую кровь, а какой-то студёный рассол, которым в пору с бодуна полечиться. Он стал живым покойником, с ног до головы усыпанным жёлтыми иглами.
Опухоль на ноге уменьшилась. Никита соорудил из рогатой ветки костыль, позавтракал кислой ягодой и двинулся в путь. Шагалось тяжело, зато вернулась жизненная теплота.
Места были нехорошие, лешачьи. Дерева росли вкривь и вкось. Попадались вывернутые колоды, измятые кусты голубицы – явные признаки хозяйничающего в этих краях медведя. Сейчас, по осени, косолапый не должен серчать с голодухи и кидаться на человека. Скорее всего, почует запах и отойдёт в сторонку, уступит дорогу.
Капли спадали с веток, стучали по макушке, будто укоризненный палец.
Выбравшись из болотистой пади, Никита ступил на упругую, присыпанную хвоей почву. Солнце, аккуратное, как пасхальное яичко, выглянуло из-за сопки. Под его чарами от земли поднялся колдовской туман.
К реке Никита так и не вышел. Петляя в тумане, он устал как чёрт. Туман уже блуждал в голове, застилал глаза, оставлял на языке привкус мухоморов.
Никита упал и каркнул от боли в рёбрах. Растревоженная ходьбой нога страшно болела. Ныло плечо, принявшее на себя брошенный Фролом камень. Никита отогнал приступ жалости. Незачем сырость разводить. Кроме гибели это ничего не даст. Он вспомнил хитрое лицо Батохи. Неужели прав был бурят? Неужели духи местности кругами водят? Мучают непроходимой чащей и туманом. И это за то, что Никита обряд делать отказался? Так ведь он поручение отца Зосимы выполняет. Это послушание его. Правильно сделал, что к шаману не пошёл. Где это видано, чтобы православный духам жэмхег подносил и рожи идолов кровью мазал? Господь бескровную жертву заповедовал.
Перед глазами предстал раскосый отшельник. Вот ему Никита припасы доставил. Может тем самым и подношение сделал? Тогда, выходит, Зосима его на грех отправил. Для чего? Чтобы самому с бесами не бороться, для чего же ещё! А может священник дело богомерзкое предложил, чтобы веру Никитину испытать? А он продался, как Иуда, за пять рублей в месяц. Значит, сгинет в тайге, одними кукушками отпет будет.
Пока тёмные мысли не заклевали, Никита поднялся, сунул костыль под мышку и зашагал дальше. Он выбирал направление, ведущее под уклон – рано или поздно эта невидимая дорога приведёт к реке.
Нет, не поддался он искусу! И с отцом Зосимой торговался не оттого, что прижимистый или корысть имел. Обидно ему стало, что поманили, как глупого щенка косточкой. Запугали службой у Спицына и велели делать что надо. С Алёшкой поди не всё так просто выходило. Люблин наверняка свои условия ставил, с ним считались. «И со мной будут, – убеждал себя Никита. – Вернусь – своё слово скажу. Под мою дудку попляшут!»
Впереди, словно раззадоренная девка, защебетала река. Никита вышел к воде и первым делом напился, окунувшись лицом в звенящий поток. Речушка была узенькой – её легко можно перескочить по камням, не замочив ноги. Но и такая маленькая обязательно приведёт к полноводному руслу. Никита двинулся вниз по течению, втыкая костыль меж камней. Рядом с рекой шагалось веселее. Если прислушаться, так в шуме воды можно различить что угодно: хохот девичьей компании, ржание лошадей, натужный звук пилы, уханье берёзовых веников.