Заблудшие
Шрифт:
Туман развеялся. Плечи ощутили жар полуденного солнца, будто кто-то большой и добрый по-отечески водрузил на них ладони. Если бы не боль в ноге… Никита останавливался, утирал пот с разгорячённого лба, жадно пил из речки. «Дойду до стрелки – непременно передохну», – решил он.
И вдруг река закончилась. Она нырнула под каменную гряду и уже не появлялась с другой стороны. Далее тянулись мелкие криницы, а за ними – сухое русло, переходящее в марену. Даже шум потока утонул глубоко под землёй. Вот тебе и путеводная речка! Никита прошёл ещё немного, убедившись, что вода не выскакивает на поверхность.
Вслед за рекой пропали и силы. Никита улёгся в тень под деревом. Отдохнув, он собрал лопухов ревеня, начистил
Никита закрыл глаза и ничего кроме темноты не увидел.
Глава 8
Он снова оказался в лесу из мёртвых деревьев, похожем на тот, что в долине. Здесь деревья были выше и старше – видимо, и покойники соревнуются меж собой. Никита неуклюже переставлял костыль, а серые скелеты таращились на него тёмными дуплами. В пересохшей почве зияли заброшенные бурундуковые норы.
Как-то знахарь объяснял Никите, почему белки сбегают из одного леса в другой, почему крупная норка прогоняет колонка, занимая его жилище. Это нечисть в карты играет. Соберутся лешие с кикиморами в тайном месте, перекидываются картишками, а на кон мелкую живность ставят. Проиграет, скажем, леший белку – зверь его угодья покидает. Похоже, здешней нечисти крупно не повезло… «А может леший издох?» – подумал Никита и содрогнулся. Умерший леший – в этом было что-то необъяснимо страшное.
Склон гулял и вверх, и вниз. Мёртвому лесу не было конца. Солнце кружилось, как на карусели. Наверное, он и сам давно ходит кругами. Никита споткнулся, упал и неожиданно для себя заплакал. Проклятый лес, проклятый! Слёзы размазались по сухим корням. Вот бы как в сказке: ожило дерево от спячки и указало ветвями дорогу. Но нет. Это не сказка, а кошмар. Безумный, отвратительный кошмар, начавшийся три ночи назад.
Утирая сопли, Никита поднялся, подмял под себя костыль и упрямо зашагал дальше. Он пытался вспомнить хоть одну молитву, но слова выскальзывали из головы, как тыквенные семечки. Мёртвые деревья не просто смотрели на него, нет. Они высасывали мысли, изголодавшись по думам за много лет. Человеческая жизнь могла бы заменить им воду, и они это чуяли. Никита старался не глядеть в дупла – холодные проруби, ведущие прямиком в загробный мир.
Скоро он выбрался на склон, покрытый жердянками – высокими, почерневшими от пожара стволами. Некоторые из них надломились у основания и устало прилегли на соседа. Внизу под склоном бежала речушка. Не та ли самая, что под землю нырнула?
Никита спустился, заглянул в мелкую заводь и ужаснулся от собственного отражения. Из воды смотрело покосившееся чучело, которое впору на масленицу сжечь. Волосы щёткой торчали вокруг распухшей хари, по обе стороны от носа – длинные острые синяки, как пятна на морде у борзой. Губы излопались, превратились в еловые шишки.
Смочив лицо водой, он пошевелил челюстью – вместо молитвы. Слов не было, все они остались в мёртвой роще.
Небо в раскладке между двумя сопками поблекло. У горизонта его перечеркнула багровая прожилка, будто кто-то вспорол небосвод. А сверху, над красной полосой, уже блистала первая звёздочка – планета Венера.
Костыль давно выпал и остался бултыхаться на мелководье. Никита в состоянии одурения брёл прямо по реке, не замечая боли, упираясь руками в холодные камни. Он уже не соображал, вверх идёт по течению или вниз. Это его последнее странствие, и река, как чёртова тропа, вела к неминуемой гибели.
Стемнело, и к одинокой Венере присоседились другие звёздочки. Река вступила в каньон, по обе стороны выросли сыпучие откосы. Никита глянул наверх и различил слабое зарево. Неужели костёр? Костёр! Он вышел на берег и пополз по осыпающемуся яру. Уже было всё равно, кто у костра – варнак-душегуб или Гурьян с ружьём.
Наверху оказалась полянка, будто тыном обведённая кольцом разлапистых ёлок. В центре раскорячилась изуродованная временем лиственница, под ней курился костёр, углом лежали две иссохшие коряги. Возле огня сидел человек, по-зимнему одетый в иманью доху. Мужик ёрзал и жался к пламени. От одного его вида делалось зябко.
Никита выбрался из тьмы и бухнулся на корягу. Мужик ничуть не удивился его появлению, будто давно поджидал гостей. Ему было лет пятьдесят. Щёки подернулись сизой щетиной, на переносице – глубокий шрам, половину головы захватила лысина.
– Поспорил я вчера на Посольском соре с бабой одной, – сказал мужик, без всяких предысторий, – с каркалыгой, что омулем торгует. Спрашиваю её: «Сколь ангелов на конце иголки уместится?» А она знаешь что?
Никита молчал, исступлённо уставившись на огонь. Странный какой-то костёр: дрова в нём как будто не перегорают, а тепла не больше, чем от нарисованного.
– Посоветовалась каркалыга с попом в монастыре, – хихикнув, продолжал мужик, – и молвит: на иголку сколько хошь ангелов усадишь. Оттого, что все они – твари бесплотные и места не занимают. И проиграла спор! Ангелы и вправду могут любым числом разместиться, но самих-то их не бесконечное множество! Девятьсот девяносто девять миллионов, девятьсот девяносто девять тысяч, девятьсот девяносто девять штук – вот правильный ответ. Все, кого сотворил Бог и уместятся, кроме одного.
Он поёжился и спрятал руки под шубой.
– На что спор был, знаешь?
Никита молча повёл подбородком.
– Баба, поскольку проиграла, должна была титьку показать.
– Титьку? – удивился Никита. – Тебе?
– Зачем мне? Что я титьки бабской не видал? Кому-нибудь из монашеской братии.
– И что, показала?
– Показала! Ничего с ней не случилось. И раньше показывала.
Мужик замолчал и долго смотрел на Никиту блестящими зрачками. Уже совсем стемнело. Лунный свет подсвечивал сопку, ощетинившуюся редким лесом. Где-то внизу сонно всплескивалась река. Звёзды тускло поблёскивали на небе. Некоторые его участки прикрылись облаками, отчего казалось, что лишние созвездия упали вниз.
Никита не чувствовал холода. И не потому, что согрелся – просто перестал ощущать тело, превратившись в пень с глазами, в продолжение коряги, на которой сидел.
А мужик, видимо, согрелся. Он взял прутик и заточил его щербатым лезвием топора. У его ног стояла чурочка, сплошь заложенная срезанными поганками. Он взял один из грибов, посыпал крупной солью из жестяной коробочки, наколол на прутик и сунул в огонь.
– Другой случай был, в Троицкославске, – продолжил травить он. – Поселился я в доме одного таможенника. Всю ночку мы с ним брагу пили, а наутро его карачун хватил. Я представился сослуживцем и живу не тужу. Приезжают через недельку его родственники. Баба статная такая и мужичок при ней – катышек катышком. Спрашивают: «Долго ли скорбеть будешь в чужом доме?» – «Ещё с месяцок погрущу, – говорю, – сороковины справлю, опосля съеду». Приезжают они снова, после поминок. Молвит баба: «Уезжай, милок, мы дом сдавать будем». А я: «Придётся полгода потерпеть, чувствую, неспокойно душе почившего товарища, вот после следующих поминок и поговорим». Спустя полгода они вновь меня донимают. А мне страсть как неохота съезжать: уютно в домике, спокойно. «Хорошо, – соглашаюсь, – только десять воробьёв в дорогу наловлю и поеду». Баба с мужичком умилились. Через два дня вижу, как они к дому подходят. Выхожу во двор и начинаю руками над землёй махать. «Ну что? – спрашивают, – сколько воробьёв тебе осталось?» – «Первого, – отвечаю, – из-за вас только что упустил!»
Конец ознакомительного фрагмента.