Заблуждающийся разум? Многообразие вненаучного знания
Шрифт:
Аналогично и повседневное сознание в качестве «трезвого ума», здравого смысла позволяет максимально оперативно ориентироваться в конкретной ситуации поступка и действия, опираясь на некоторый обобщенный опыт практической жизни.
Между прочим, явное пренебрежение «обыденным рассудком», сложившееся в отечественной литературе, во многом вызвано его негативной оценкой в гегелевской идеалистической диалектике, хотя уже Ленин указывал на значение «здравого смысла» как источника материалистического воззрения [134] . Подхватывая установку на исследование «подлинно» теоретического мышления, в разряд человечески несовершенных и даже «обывательских» автоматически заносили обыденное сознание, здравый рассудок и смысл только по тому признаку, что они заведомо ограничены горизонтом частных лиц, вещей и ситуаций. И даже тогда, когда опыт последней мировой войны доказал, что управление большими массами людей, умение охватить в едином сознании многообразную обстановку боевых действий, не теряя при этом существеннейших частностей, должно быть признано в качестве особенного человеческого — полководческого — таланта, это понимание не распространилось дальше общего психологического анализа «практического мышления», проделанного Б. М. Тепловым [135] .
134
См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 29. С. 263.
135
См.: Теплое Б. М. Практическое мышление//Хрестоматия по общей психологии: психология мышления. М., 1981. С 332—341
Тем более важно признавать общественную значимость практического мышления сегодня, когда в управлении общественными и производственными процессами перестали видеть только единоличного начальника, но в перспективе рассматривают задачу управления как коллективную (демократическую) активность многих людей. Здесь трудно удержаться, чтобы не привести актуальные слова Канта о ценности здравого смысла в человеческих суждениях, поскольку именно благодаря ему персона «принимает во внимание способ представления каждого другого, дабы собственное суждение как бы считалось с совокупным человеческим разумом и тем самым избегало» [136] иллюзий на свой счет. Иначе говоря, здравый рассудок принимает в расчет как раз те конкретные, индивидуализированные человеческие обстоятельства практического разумения, которые выходят за пределы «разрешающих» возможностей теоретического мышления.
136
Кант И. Соч. В 6 т. М„1966. Т. 5. С. 307.
Не менее сказанное относится и к культурной традиции в некотором обобщенном представлении, которая сама регламентирует, как необходимо поступать, действовать, применять авторитетные образцы миропонимания или практического поведения в каждом особенном случае деятельности, познания и общения.
Конечно, не следует забывать, что, выступая в виде некоторой системы общих значений, идеалов, норм, практическое сознание может оказаться не средством ассимиляции жизненно-практической ситуации, а, наоборот, орудием догматического искажения ее конкретного своеобразия, так сказать, своей превращенной формой. Это особенно относится к обыденному сознанию, языку, традиционному миропониманию, символике в той мере, в какой они рассматриваются не как условия действия и поступка, но как само реальное деятельное бытие человека в мире. Подобное превращение происходит, конечно, при известных общественных обстоятельствах, когда угасает важнейшая сторона коллективной жизни и практического сознания — их предметная многозначность, смысловая неопределенность, открытость возможностям.
Понятно, что применение некоторых общих значений, норм, идеалов, идей, сюжетов и пр. в новой (по сравнению с исторически исходной) меняющейся ситуации связано с наличием определенных «степеней» свободы в их предметной интерпретации. Многозначность интерпретаций и толкований в рамках одной и той же культурной традиции — хорошо известный факт: ничто не интерпретируется так интенсивно, как классические образцы миропонимания, науки, искусства.
Вариативность национальных проявлений обычаев и обрядов, имеющих общие исторические корни, — важный предмет этнографического описания. Полисемия — одна из важнейших особенностей естественного языка — «является скорее правилом языка, чем исключением» [137] , а сложные процессы, происходящие в восприятии, часто сравнивают с бессознательными «суждениями», вслед за Гельмгольцем описывают в терминах «выдвижения и проверки гипотез» [138] или даже прямо утверждают их идентичность интерпретации истории, искусства, словесного высказывания [139] .
137
Лурия А. Р. Язык и сознание. М., 1979. С. 40.
138
См.: Грегори Р. Разумный глаз. М., 1972. С. 210.
139
Hanson N, R. Perception and discovery: An introduction to scientific inquiry. San Francisco, 1969. P. 130.
Количество примеров, подтверждающих однородность приведенной типологии практического сознания, можно было бы продолжить. Очевидно, что во всех этих случаях научных исследований мы имеем дело с различными уровнями одного фундаментального отношения человека к миру. И восприятие, и язык, и системы знаково-символических средств закрепления и передачи человеческого опыта так же, как и различные виды обычаев и культурных традиций, сегодня являются непосредственным предметом гуманитарного знания в целом.
Изучение восприятия в общей и когнитивной психологии, развитые методы анализа языка и речи в современной лингвистике, семиотике, изучение национальных традиций в этнографии, культурологические исследования литературных текстов, культурной символики и т. д. представляют богатый материал для научного изучения практического сознания и знания. И такие исследования сегодня интенсивно ведутся.
Но одновременно реальные успехи гуманитарных дисциплин создают устойчивое впечатление о ничем не ограниченной возможности научного понимания различных типов практического знания, о достижимости точного объяснения специфических закономерностей их функционирования. Если человеческие последствия реализации естественнонаучных знаний заставляют переосмыслить саму идею о безусловном приоритете теоретического видения мира над жизненно-практическими смыслами деятельности, то подобная «гуманистическая» критика в общем контексте науки может восприниматься — и воспринимается! — как признание ценностного превосходства иного типа знания — гуманитарного. Снова воспроизводится старая установка на «теоретизм» только по отношению к миру человека. Но гуманитарный «технократизм» ничуть не лучше технократизма, идеализирующего естественные науки.
Отсюда ведет начало широкое распространение учебной литературы (особенно в дисциплинах филологического цикла), содержание которой целиком сводится к собственно научному — структурному, семантическому и др. — анализу наличных выражений практического сознания— языковых выражений и текстов культуры. Общий смысл подобной стратегии ясен: речь идет о внедрении научных методов в учебный процесс, установлении обозримого ряда точно фиксируемых алгоритмов, правил, инструкций, система которых в конечном счете очерчивала бы научно определенную систему обучения. По не только.
Вообще говоря, на поприще «научных» толкований практических знаний и умений открывается необозримый простор для различного рода методического и инструктивного «творчества», поскольку перспектива все более детальных описаний и объяснений их «поэлементных» особенностей совпадает лишь с бесконечностью возможных человеческих ситуаций практического действия и бывания. Вероятно поэтому как раз в области обучения и наставления становится ясно ощутимо, что есть вещи, которым нельзя научить извне, точно так же как смешно и бесполезно множить «научные инструкции» применения тех вещей, которые успешно используются нами и так.
Иначе говоря, речь идет о методе и мере практического знания: методе его получения и мере зависимости от специального (теоретического) сознания. Эта же проблема, только в иной формулировке, возникает сегодня и в философско-методологических исследованиях гуманитарного знания.
Ведь уже сам выбор объекта научного исследования должен включать в себя некоторое практическое сознание мира. Всякая попытка анализа восприятия, языка, культурной традиции, обыденного сознания по необходимости опирается на личное восприятие, владение хотя бы одним языком, бытие в данной культуре, участие в повседневной жизни во всей их непосредственной деятельности. Даже использование теоретических средств и методов, перенесенных, например, из так называемых точных наук в гуманитарные исследования, обязательно предполагает некоторое практическое сознание их применения.
Вообще в современной гносеологии и методологии науки это противоречие фиксируется как существование Принципиально нерефлексивных моментов в самих актах познания, а также в специально-научной и философской рефлексии над знанием культурно-исторических, коммуникативных, личностных и прочих предпосылок теоретического мышления, которые неявно выполняют регулятивную функцию по отношению к эксплицитному содержанию знания на уровне восприятия («языка наблюдения»), обмена идеями в «научном сообществе», оформлении данной научной традиции и т. д. Иначе говоря, речь идет о таких слоях аналитики научного знания, которые не поддаются дальнейшему анализу в терминах научного объяснения и доказательства.