Забвение
Шрифт:
Итак, я обманул ожидания. Возможно, что этому поспособствовало мое желание «со-сре-до-точиться». Этим глаголом иной раз я пользовался как средством защиты, когда отбивался от опостылевших укоризн. Приятели меня им подразнивали, произнося его с некой торжественностью. («Внимание! Алексей Головин сосредоточился. Не отвлекайте!») Что за потребность? Я не мыслитель, не гуру, не рвался на них походить. Если я не просто отшучивался, не заслонялся от нотаций, а в самом деле хотел собрать в единый пучок подколодную жизнь, понять, наконец, себя самого, то
Заметили жалкую проговорку? «Было б что вспомнить». Все тот же культ Памяти. Нет, не для жизни должны мы жить — живи, чтоб потом вспоминать о жизни. Стремись наломать побольше дров — будет что после бросать в камин и воскрешать в разведенном огне. В конце концов, сидеть у камина — это классический ритуал. Поэтический фасад одиночества. Однажды я спросил у Безродова: как он справляется с этой Сахарой? Старец сказал: «На вербальном уровне, но эффективно — я называю одиночество уединением». Не знаю, годится ли для меня такая уловка. Я чувствую разницу. Уединение мы выбираем. Одиночество выбирает нас. Может быть, были правы приятели и стоило «оправдать надежды» — пусть не на их, а на свой манер?
Некогда канцлер Горчаков после разгрома в Крымской войне провозгласил отказ державы от роли главного игрока и европейского жандарма: отныне Россия сосредоточивается. Но я-то в свои молодые годы еще не испытывал, не изведал боли тотального поражения, был бодр духом и быстр разумом — такой отечественный Невтон. Меня-то почему потянуло в объятия изоляционизма? Протест? Скорее всего, протест. Причем эстетического свойства. Моя очевидная терпимость странно соседствовала с брезгливостью, способность держать себя под контролем — с частыми приступами тошноты, предательски клокотавшей в горле. Тошнило от запаха гнили и пота, тошнило от этих скачек в болоте, от правил каждодневной игры.
Безродов (в ту пору еще нестарый, хотя он казался нам стариком и это общение было лестным) нет-нет, да и остерегал нас с Володей:
— Слишком вы большие чистюли. Как бы не промахнуться вам, мальчики. Вас раздражают тупость и пошлость, неверные ударения, липа. Вы забываете, что пошлость — главное свойство рода людского. Стало быть, в ней есть человечность. Вас злит, что власть гребет под себя с такой ликующей откровенностью. Мальчики! Вам бы пришлось несладко, если бы власть была умней. Цените, орлята, возможность расслабиться.
Надо сказать, что этой возможностью пользовался каждый второй. Кому не лень, все ею пользовались. «Можно было жить», — то и дело слышится лирический вздох.
Так ли? Жить можно, если тебе дозволено дышать полной грудью. В идеологическом обществе это дыхание запретно. Значит, такое слово, как «жить», неправомерно. Но человеку с невызывающей анкетой и титульной национальностью при соблюдении аккуратности и общепринятых условий было дозволено существовать. Стагнировать, не привлекая внимания. Немало. Родителям и не снилось.
Однако ностальгический плач меня неизменно приводит в ярость. Странное дело! Я даже смолоду не был подвержен сильным реакциям, в мои же годы они неприличны, и тем не менее я лютею. Особенно когда разъясняют, что речь, разумеется, идет о невозвратных семидесятых. Пованивало, но сладко пованивало. А уж какая была развеселая, мощная клановая спайка! Было на кого опереться! Вот она, сильная рука, которая моет братскую руку. Вперед, мушкетеры конца миллениума! Один за всеми, и все за себя! Ах, если б не афганская бойня! Кой черт занес нас на эти галеры?
Определения — дело вкуса и состояния души. Но больше всего — физиологии. Похоже, и впрямь то был их бал, солнечный день, именины сердца. И так хотелось возможно ближе припасть благодарными губами к теплому вымени сверхдержавы. Сколь ни сильна была их привычка опасливо шевелить ушами, никто не услышал надсадных хрипов уже задыхавшейся эпохи. Воздух для них был чист и свеж (даром что выделял аммиак), и этот ароматный сезон казался незыблемым и надежным. Однокашник Валентин Бесфамильный, ушедший в московскую ЧеКа (так он называл свое ведомство — не без претензии и кокетства), при редких встречах всегда подчеркивал, что мы живем в правовом государстве.
Я никогда не вступал в дискуссии, а с ним и подавно — зряшное дело. Его компетентная организация славилась вескими аргументами. Проблеме уже не одно столетие. Чтоб жить-поживать в правовом государстве, надо иметь правовое сознание. Где ж его взять? Вот и новая эра, а нам до него — семь верст до небес.
Однажды Владимир мрачно заметил:
— После того как эта власть употребила нас всех под завязку, она обязана хоть жениться.
Я буркнул:
— С этим как раз — порядок. Отпраздновали золотую свадьбу.
Мы посмеялись. А между тем смеяться могли мы лишь над собою. К этому времени так нам промыли и вправили светлые наши мозги — всерьез полагали, что брачный союз будет и нерушим и вечен.
Ныне, когда его уже нет, нелепо предлагать его жертвам остаться на лобном месте истории памятниками своей слепоте, они хотят умереть победителями. Но чем я их зорче? Тем, что не стал оплакивать моей бедной жизни, перечеркнутой рукой командора вместе с моим же двадцатым веком? Тем ли, что знаю, что повторить его позорнее, чем его забыть?
И кто мне сказал, что ремейк невозможен? Россия — эпическая страна, стало быть, ей нужна трагедия. Мне и сегодня уже не требуется визионерской проницательности, чтоб обнаружить, как шаг за шагом кончаются игры в эгалитарность, как напружинивается все тверже под мятым демократическим платьем корсет фараоновой пирамиды и как безнадежно блекнут сердца.
Зачем оно, мое сострадание, тому, кто еще хранит свой обрубок, счастье свое, проклятье свое, горькую, благословенную память, ту, от которой я буду избавлен?