Забытая история
Шрифт:
После ухода репортера тетушка Мэдж вернулась на свое место у камина, осознав, что метала бисер перед свиньями. Она сожалела, что она напрасно пыталась многое объяснить; у этого человека души не больше, чем у любого другого из стада. Не стоило ожидать от него чувствительности и понимания, ведь очень немногие обладают достаточным умом, способным оценить ее доверие. Только Перри полностью разделял ее образ мыслей. Они с Перри были родственными душами. Он пропал в водовороте корнуольского моря, и она больше никогда его не увидит. Эта мысль глубоко ее опечалила.
Правда, ее еще слегка тревожили воспоминания
Скоро она совсем забудет об этом, убеждая себя, что это неважно и не влияет на их глубокие и сильные любовь и взаимопонимание. Только Перри все знал. Или не совсем все, но она считала, что он все понял. Когда-нибудь в скором времени Мэдж собиралась во всем ему признаться. Теперь этого никогда не произойдет.
В доме напротив репортер в очках писал заметки и размышлял, как охарактеризовать акцент мистера О’Брайена. Всего пару раз, пока он прислушивался к потоку речи помощника капитана и сравнивал его основанную на фактах резкость с ветреными колебаниями миссис Вил, он ощутил прилив беспокойства, как иногда случалось, когда на скачках он под влиянием порыва ставил не на ту лошадь: своего рода душевные терзания из-за излишних размышлений.
И не сказать, будто он осознал, что пропустил нечто, способное пролить свет на кораблекрушение, но пару раз ему показалось, что человек более сообразительный мог бы истолковать эту историю по-другому. Миссис Вил скучна, но в ней есть нечто странное. Сначала он внимательно наблюдал за ней и внимательно слушал, стремясь уловить смысл, скрывавшийся за ее словами. Но потом сдался, потерял интерес и вышел из себя.
Итак, Мэдж Вил сидела у камина, так и не раскрыв свои секреты, а репортер сочинил статью, опустив главную часть истории. Позже он в ярости и сожалении кусал ногти.
Когда впоследствии он размышлял об этом, то утешался тем, что, будь на его месте человек поумнее, он все равно не сумел бы ее понять. Никто бы не справился.
Ее мозг был подобен пыльной комнате с запертыми дверями, где спертый воздух стал нездоровым из-за отсутствия контактов с внешним воздухом. Задвижки и замки ее эгоизма перекрыли все трещинки, через которые ее мораль могла соприкоснуться с моралью других людей. Ее банальная, разъедающая и опасная сущность жила в этой комнате как заключенный, свободный в определенных границах, огораживая себя самообманом и отговорками, воображая собственные победы, замышляя свои удовольствия, жирея и разрастаясь как слизень под камнем.
Только в последние несколько дней, впервые за многие годы, события, особенно новости, которые принес Энтони, распахнули некоторые двери настежь, и теперь они покачивались. Мэдж поспешила снова прикрыть их, ее измотанный разум отшатнулся от прикосновения холодного воздуха. Она сопротивлялась, как недовольный калека, с которого сорвали постельное белье, вцепилась зубами и ногтями, чтобы снова укрыться и защититься. Ей это удалось, но только потому, что она признала существование тревожащих фактов за ширмой. Даже сейчас они никуда не делись, и Перри настаивал на том, что по своей природе они не останутся бесплодными, а будут расти и дадут плоды.
И чтобы совладать с ними, потребуется много усилий.
Вот почему сегодня вечером она чувствовала себя одинокой и потеряла равновесие. Вот почему так много сказала глупому репортеру с пристальным взглядом, разговаривала вопреки собственной натуре, жаловалась на жизнь, оправдывала и жалела себя, призывала его похвалить ее поведение, в какой-то степени сделала его наперсником. Но это неважно. Она ничего не выдала. Репортер ничего не понял. Только лишь оттого, что Мэдж поговорила с ним, чувствуя свое умственное превосходство, она успокоилась. Вдобавок и облегчение от того, что она наконец-то выговорилась, внушало уверенность. Перед уютным теплом огня и мерцанием отражений она задремала.
Мэдж очень устала. Задремав, она думала о сестре, высокой привлекательной девушке, в которой объединились все достоинства семьи. В полудреме Мэдж вспоминала, каким странным образом сестра лишилась перед смертью красоты — щеки запали, и вылезло столько красивых белокурых волос. Их семья славилась белокурыми волосами; ее мать могла ими похвастаться до самого конца. Мэдж вспоминала о матери и о том, как в один год та была ей необходима, на следующий оказалась лишней, еще через год — неприятной, а на четвертый — ее вдруг не стало. Один, два, три, четыре года свалились, как спелые сливы с дерева; как мухи, падающие с липучки.
Она начала думать о липучках и о мухах, которые умирают и падают, словно годы. И в сонных мыслях начала путать людей и мух, мух и людей, так что каждый имел для нее одинаковую важность.
Она иногда и раньше так делала; это был удобный выход из многих моральных тупиков; ее мысли часто повторялись таким образом, складываясь в собственную рутину и софизмы. Чем старше она становилась, тем менее реальными становились дела других людей, тем легче было свести не касающиеся ее заботы всех живых существ до одного уровня тривиальности и незначительности.
Когда она дремала, ее закутанное, вялое тело приняло новую, более расслабленную форму, как будто холодное море Корнуолла размыло знакомые контуры, как будто кто-то встряхнул дрожжевой пирог, когда он поднимался. Пенсне слегка съехало набок, губы растянулись, как ослабленные завязки кошелька. Когда она проснется, факты подстроятся под нее. А пока она поспит.
За последние несколько дней грубый мир вторгся в ее частную жизнь, в ее благодушные мечты. Двери были выбиты, но ее терпеливый, настойчивый, третьесортный ум уже устанавливал их снова. Нужно сделать их крепче прежнего.
Сейчас ей не хватало Перри, который никогда не оказывался в такой изоляции и поэтому лучше понимал опасности внешнего мира. Без Перри совсем непросто убедить себя, что никакие заплаты на ее эгоизме не позволят устоять перед грядущим ударом.
Закон, каким бы пустячным он ни казался любому, а тем более Мэдж, которая куда выше ставила собственные ценности, преображал реальность не в лучшую сторону, как только приводился в действие, и Перри всегда на это указывал. Понадобилось бы нечто более серьезное, нежели эгоизм, чтобы не заметить сталь на запястьях или веревку на шее.