Забытая песня шамана
Шрифт:
– Милике, давай вернемся домой. Ягоды мы набрали, да и наелись вдоволь.
– Клава, разве тебе не интересно, кто там? Может быть, кто из наших знакомых ребят тоже за ягодой пришел, – отозвалась Милике. И, не разбирая дороги, царапая колючими ветками лицо, поглощенная идеей удовлетворить неуемное детское любопытство, она пробиралась на звуки громкого треска сухих веток малинника.
Клаве ничего не оставалось, как осторожно продвигаться за Милике – ну не оставлять же, в конце концов, подругу одну! Но с каждым шагом беспокойство усиливалось, и она сделала еще одну попытку образумить подругу.
– Милике, мне страшно. Давай вернемся. А вдруг там медведь… – Клава не успела закончить фразу: подруга громко и радостно вскричала:
– Клава, ты права! Только здесь не медведь, а медвежонок!
Медвежонок, учуяв запах людей и услышав посторонние звуки, отскочил от малинника и сел от страха на пятую точку, вытянув вперед задние ноги, словно человек.
А Милике продолжала умиленно щебетать:
– Ой какой хорошенький, маленький, пушистенький! – и, выходя на солнечную полянку, заспешила к медвежонку. – Да ты моя кроха! Ты один? Клава, ну чего ты отстаешь? Он, наверное, потерялся. Сейчас, сейчас я тебя поглажу и пожалею, – сюсюкалась Милике с медвежонком, словно с маленьким ребенком.
Клава же застыла на краю малинника, ноги стали тяжелые и непослушные. Она с замиранием сердца наблюдала, как подруга приближалась, хотя и к маленькому, но все же зверю. В данную минуту Клава испытывала совершенно противоречивые чувства. С одной стороны, ей сейчас хотелось быть рядом с Милике и потрепать медвежонка по пушистой холке, с другой стороны, она чувствовала необъяснимую тревогу и ей хотелось поймать подругу за руку и утащить назад, подальше от испуганного животного.
Через полянку начинались новые, густые заросли малинника, и именно оттуда, крадучись, осторожно хрустя сухими ветками, медленно двигалась невообразимой величины бурая махина. Не успела Клава открыть рот, чтобы крикнуть подруге: «Беги!», как медведица в два прыжка подскочила к Милике, гигантской лапой накрыла ее голову, одним движением сдернула с нее скальп и подмяла под себя. Все произошло так быстро, что Клава даже ойкнуть не успела. Стояла на краю малинника и не могла пошевелиться и смотрела во все глаза на чудовищно огромную медведицу. Медведица тоже почувствовала пронизывающий взгляд беззащитной девочки и, оставив в покое обезображенное тельце Милке, сделала плавный шаг в ее сторону. Клава машинально нащупала на груди заветный оберег и что было сил, не чувствуя боли, сдавила его в кулачке. Медведица вдруг на миг замерла, встала на задние лапы, оскалив огромную пасть с массивными зубами, зарычала и мягко рухнула на все четыре лапы. Потеряв отчего-то интерес к Клаве, подтолкнула лапой медвежонка к малиннику и вместе с ним неторопливо стала удаляться.
***
Милике чудом удалось спасти, но девочка от пережитого страха и полученных травм потеряла дар речи и у нее отнялись ноги.
А полгода спустя Клаву настигло и поглотило с головой новое безутешное горе. На охоте отца насмерть заломал медведь-шатун. Дальние родственники по линии матери не горели желанием взять девочку на воспитание. И кто-то из них написал письмо родной сестре Захара, и вскоре из Боровиково приехала незнакомая женщина и, назвавшись тетей Дусей, объявила Клаве, чтобы та собирала свои вещи в дорогу.
Перед отъездом девочки из родного дома заглянул сосед, дядя Кюндюй, и убеждал Клаву отдать ему клык медведя, но она проявила настойчивое не по-детски упрямство и ответила ему, что не может расстаться с подарком отца – он для нее бесценен. Кюндюй ушел в полном бешенстве, не скрывая своих негативных эмоций, даже забыв напоследок попрощаться.
Клава в день отъезда узнала, что Милике выписали из больницы, и решила навестить ее и заверить, что обязательно будет писать ей письма.
Милике лежала на кровати, ее прикрытое одеялом до самого подбородка, хрупкое тельце выглядело совершенно безжизненным. На приход подруги почти никак не отреагировала, ввалившиеся от продолжительной болезни глаза выражали глубокую печаль и безразличие. И только когда Клава сказала, что уезжает навсегда и они, наверное, больше никогда не увидятся, из затуманившихся от слез глаз Милике по вискам потекли два тонких прозрачных ручейка, оставляя на коже девочки извилистые бороздки.
***
Детское сердце отходчивое, особенно тогда, когда чувствует заботу, ласку и любовь. Тетя Дуся оказалась замечательным человеком и по-настоящему второй матерью для Клавы. Своих у нее было трое детей, и все – мальчишки, озорные и непослушные. А тут бог еще подарил родного человечка, девочку, к которой женщина сразу прониклась теплотой и сочувствием, постоянно защищая ее от нападок своих мальчишек, даже тогда, когда Клава была неправа.
Так и выросла Клава в заботе и любви и навсегда в ее душе поселилась благодарность к семье тети, а село Боровиково стало ее настоящей второй родиной.
Здесь же, в Боровиково, она вышла замуж, и тут ей повезло – муж оказался спокойным, внимательным, степенным и заботливым человеком. А когда Роман связал свою судьбу с лесом и стал лесником, она это приняла как должное, но постоянное беспокойство не покидало ее. И вот однажды она сняла с себя оберег и, как муж ни сопротивлялся, повесила ему на шею шелковую веревочку с отполированным за долгие годы клыком со словами:
– Пусть хранят тебя духи!
… Клавдия Захаровна не заметила, как воспоминания захватили ее с головой, она словно пережила все события заново, и помимо своей воли прошептала эту фразу вслух. Женщина встрепенулась, потерла ладонью в области груди – что-то игла беспокойства стала чаще напоминать о себе, болезненно покалывая сердце – и подумала: «Что это я в воспоминания улетела? Неужто так Тандалай с сыном потревожили мою душу? – и, поднявшись с места, вернулась мыслями к мирским делам. – Я же с вечера тесто поставила, как бы не убежало. Надо пироги печь, сегодня Рома домой должен наведаться».
***
Роман Семенович уставший, но довольный возвращался знакомой дорогой в свою сторожку лесника. Он покинул ее еще утром, а к полудню уже успел набрать почти полный походный рюкзак белого гриба. И вот теперь, неторопливо шагая, дополнял рюкзак попадавшимися на каждом шагу грибами. То тут, то там среди влажного мха вырастала коричневая шляпка ценного дара леса. Роман, не ленясь, наклонялся и, словно со старым знакомым, с каждым грибочком вел беседу:
– Вот ты где притаился… Думал, я тебя не замечу? … Какой красавец! – освобождал он толстую, мясистую ножку ото мха и старался срезать ее острым ножом у самой земли. Ножка была чуть влажная, чисто белая, упругая, без единой червоточинки. Он бережно убирал сосновые иголки с шершавой, темно-коричневой, почти шоколадной, шляпки и нежно думал о жене, вспоминая ее милое, родное лицо и заботливые руки, которыми она бережно мыла каждый грибок, когда Роман приносил лесные дары домой.
«Клавдия будет довольна. Не один час ей придется провозиться с грибами. Те, что крупнее и мясистее, она порежет и, разложив на решето, отправит сушиться на солнышке. А мелкие отварит и замаринует», – Роман вспомнил запотевшую баночку с грибами, которую Клава доставала из холодильника и перемещала на стол, аккуратно выкладывая скользкие, с тягучим, запашистым маринадом грибочки из банки на тарелочку, и вдруг резко почувствовал, что проголодался.
– Нет, все – хватит! – произнес он вслух. Надо возвращаться в сторожку и собираться домой. У Клавдии сегодня, наверняка, его любимые пироги к ужину будут, с яйцами и зеленым луком. У Романа, как только он вспомнил о пирогах, предательски зашелся желудок, настойчиво требуя пищу.
Роман, подойдя к сторожке, снял с плеча тяжелый рюкзак, осторожно поставил его на деревянную лавку и поспешил освободиться от тяжелой одежды. Скинул непромокаемый защитного цвета, доходивший почти до пят, плащ, повесил его на крючок, прибитый к столбу, и с трудом стянул с уставших ног кирзовые сапоги – ногам сразу стало легко и свободно. Привычным движением зачерпнул из ведра ковш воды и наполнил умывальник, прибитый прямо к стене сторожки; тут же было прикреплено старое, затертое, с глубокой трещиной в нижнем правом углу зеркало. Он открыл замок на входной двери и пошел за полотенцем вовнутрь помещения. Не прошло и пяти минут как Роман вышел на улицу с полотенцем в руках и сразу кожей почувствовал чье-то присутствие. Он медленно поднял глаза и встретился со взглядом незнакомого мальчика. Только этот мальчик был не из плоти, а просвечивал насквозь, этакий воздушный силуэт, и ощущалось, что он совсем невесомый, и только невероятно печальные, проницательные глаза смотрели Роману в самую душу. Лесник не удивился, увидев мальчика, и не испугался, ответил на его взгляд спокойно и приветливо. Их глаза, сцепившись, изучали друг друга какое-то время. Мальчик первым отвел взгляд, словно потеряв интерес к мужчине, развернулся и неторопливо стал удаляться. А Роман, совершенно опустошенный и разбитый, отрешенно пошел к умывальнику и, проходя мимо зеркала, задержался перед ним и, взглянув на свое бледное отражение, пробурчал: