Забытые хоромы
Шрифт:
– Имею.
– А этот человек русский подданный?
– Не знаю, какой он подданный…
– Но, во всяком случае, вы могли бы, государь мой, и завтра явиться, – произнес Броун.
– Завтра рано утром он уезжает.
Броун задумался, а затем наконец проговорил:
– Я подумаю, разберу это дело, но тут нужно быть очень осторожным… Ведь если он не русский подданный…
– Я просил бы, ваше сиятельство, – перебил Лысков, смягчая свою настойчивость тем, что титулует Броуна, – немедленно сделать распоряжение об аресте этого человека.
– Ого, – воскликнул Броун, подняв брови, – вы слишком поспешны, молодой человек!.. Так нельзя.
– Если вашему сиятельству, – спокойно продолжал Лысков, – мало указанных мною причин для ареста, то вот еще одно подтверждение! – и он, вынув из кармана камзола сложенную вчетверо бумагу, подал ее Броуну.
Тот развернул ее, просмотрел и вдруг сделался очень серьезен.
– Да, это другое, дело, – шепотом уже сказал он. – Вы уполномочены перехватить польские бумаги, и если этот человек везет их, то я обязан содействовать вам… Вы говорите, арестовать нужно сейчас же?
– Да, сейчас же, – спокойно ответил Лысков.
– Прошу подождать! – сказал генерал-губернатор и вышел из комнаты.
Объяснение главы тридцатой
Как только Броун вышел, Чагин, весь красный, с налившимися кровью глазами, большими шагами приблизился к Лыскову и схватил его за руку.
– Этого я не ожидал от тебя, – заговорил он, волнуясь и глотая слова, – как? Ты для своих целей, для того, чтобы успокоить ту, которую любишь, решился воспользоваться данным тебе полномочием? Ты мог, ты должен был арестовать Демпоновского, а вместо него забираешь другого, который нужнее тебе по личному делу?.. Этого я не ожидал, извини меня, но я не ожидал…
Лысков, снова прежний невозмутимый Лысков, улыбаясь, смотрел на друга.
– Не кричи так! – сказал он.
– Нет, буду кричать, и мало того, заявлю, скажу, что надо арестовать Демпоновского, а не того, которого ты желаешь схватить… Тебе хорошо, а мне-то каково? Ведь, упустив Демпоновского, я лишаюсь сам весьма многого… Ты подумал ли хоть об этом, а?..
– Да замолчишь ли ты? – проговорил Лысков, сложив руки. – Я тебя взял потому, что думал, что ты хоть на этот раз сдержишь условие – слушаться… Два раза чуть не испортил всего, так помни, на этот раз испортишь, поправить нельзя будет.
– Два раза испортил! Ты поймал меня на этом, как будто сам не можешь делать промахов… А тут, брат, очевидно… Нет, как хочешь, я не могу согласиться.
– Да не соглашайся, только не мешай!
– И помешаю… Так нельзя…
– Пойми ты, бумаги больше не у Демпоновского.
– Как не у Демпоновского?
– А так. Они у того человека, в котором Фатьма узнала Тимбека.
– Ты не шутишь?
– Нисколько.
– Постой!.. Откуда же ты знаешь это?
– Откуда? Оттуда, что я слежу за ним с самого приезда в Ригу. Ты видел сегодня у меня купца и не узнал его?
– Ну?
– Ну, этот купец Бондаренко, переодетый.
– Неужели?
– Ага, вот теперь «неужели»? Да, Бондаренко. Я одел его купцом и поместил в той гостинице, где остановился Демпоновский, рядом с номером, который тот занимает. Сегодня Бондаренко пришел и сообщил мне при тебе, что бумаги переданы, а ты ничего не понял.
Все случилось так, как говорил Лысков. Бумаги действительно оказались у самозванца Тимбека, арестованного по причине его прошлых деяний.
Лысков с Чагиным привезли их в Петербург и получили за исполненное поручение должную награду.
Но главная награда состояла для них в том счастье, которое они нашли, женившись каждый по давно сделанному ими выбору.