Забытые хоромы
Шрифт:
Впоследствии, когда он, вспоминая всю эту историю, заносил ее на страницы своих записок, он чувствовал, что его правдивая история может показаться нарочно придуманной, но тогда, когда он переживал лично описанные им события, ему казалось, что это так просто, что иначе и быть не могло. Если он так неожиданно встретил саму Фатьму, отчего же было не встретить им и ее врага, тем более что этот человек, переменивший религию и снова отрекшийся, принадлежал к числу авантюристов, какие часто попадались в среде современников Чагина
«Конечно, сия знаменательная встреча, – говорит в записках Чагин, – может показаться неправдоподобной и эфемерной, но кто осмелится судьбе законы предписывать? И мне, скромному свидетелю столь дивных событий, остается лишь ради назидания потомству передать их с полной простотой, сколь доступно сие слабому перу моему».
На вопросы Лыскова Фатьма ответила, что она не ошибается, что она узнала бы из тысячи человек того, кто разлучил ее с ее милым; но убедительными казались не столько слова, сколько то волнение и страх, которые охватили ее всю, когда она увидела переходившего улицу человека.
– Так это точно он? – спросил eine раз Лысков.
– Да, да! Я боюсь его, – ответила Фатьма.
Лысков задумался на минуту, а затем спросил:
– Хочешь, чтобы этот человек был схвачен и получил наказание за все, что он сделал тебе?
Фатьма молчала.
Генерал-губернатор
После вышеописанного эпизода Фатьма успокоилась не скоро. Лысков вдруг начал выказывать признаки нетерпения и сказал, что ему нужно срочно ехать куда-то, но она просила его остаться, и он не поехал.
Вновь у него на лице появились сосредоточенность и задумчивость. Раза два он выходил из комнаты и возвращался несколько успокоенный.
Наконец Фатьма, уставшая с дороги, пожелала идти спать, хотя так и не дала ответа на предложенный ей Лысковым вопрос об аресте человека, причинившего ей зло, и, простившись, ушла в соседнюю, приготовленную для нее комнату.
У Чагина тоже глаза смыкались, но Лысков продолжал ходить, сосредоточенно куря одну трубку за другой.
Когда Чагин пробовал заговорить, он делал ему «тсс…», махал рукой и прислушивался к тому, что делалось в комнате Фатьмы.
– Ну, кажется, заснула, – проговорил наконец Лысков, – теперь едем.
– Как едем? Куда едем? – удивился Чагин.
– К генерал-губернатору.
– К генерал-губернатору?
– Да.
Лысков взял свой плащ и шляпу. Чагин должен был сделать то же самое.
Уходя, Лысков велел Захарычу остаться в их комнате на случай, если Фатьма спросит, где они.
Было совсем темно, когда они вышли на улицу.
– Послушай, но ведь поздно уже, – заметил Чагин.
– Ну так что же?
– Да ловко ли в такую пору к губернатору? Ты знаешь его? Кто здесь генерал-губернатор?
– Граф Броун.
– Ты незнаком с ним?
– Нет.
– Ну, вот видишь! Как же мы так?
– Очень просто. Вот увидишь.
– Раньше нужно бы было…
– Да ведь ты сам видел, раньше она не пускала… Значит, нужно было выбирать: ее ли тревожить или генерала Броуна. Ну, а ее спокойствие мне дороже. Вот и все!.. – и, остановив ехавшего навстречу им извозчика, Лысков сел и велел ехать к генерал-губернатору.
В передней генерал-губернатора очень удивились, когда Чагин с Лысковым появились там в такой поздний час. Сначала прямо заявили, что граф не принимает и что если нужно, то можно завтра утром. Но Лысков остался непреклонен. Он требовал немедленного доклада.
Вызвали дворецкого. Тот тоже упорствовал, заявляя, что граф кончает ужинать и после ужина пойдет спать.
– Ну, милейший, мне тут разговаривать больше некогда! – заявил Лысков. – Если ты не пойдешь сейчас же и не доложишь графу, что его спрашивают двое офицеров из Петербурга по важному делу, то я сам войду без доклада. Понял?
Это убедило наконец дворецкого, и он, проведя незваных гостей в приемную, пошел докладывать о них.
Броун заставил себя ждать. Чагин успел во всех подробностях разглядеть обитый полотном и раскрашенный потолок приемной, на котором были изображены волны и пловец в какой-то скорлупообразной лодке с надписью «Кормило мое держу твердо», пока наконец за дверью послышались шаги и в комнате появился Броун. Он вошел морщась, как человек, видимо, только что хорошо поужинавший, которому помешали насладиться спокойствием после еды. Он не подал руки и сухо поклонился, глянув так, как будто сказал этим взглядом: «Я отлично знаю, что вы гвардейские офицеры из Петербурга, но это ничуть не мешает вам обходиться со мною с должным генерал-губернатору почтением».
Лысков с Чагиным почтительно поклонились ему. Броун прищурился.
– Вы, государи мои, по делу? Говорите, что по важному делу? Посмотрим! – произнес он.
Лысков, нисколько не смутившийся приемом, смело и ясно ответил, что дело, по которому они беспокоят графа, действительно первостепенной важности.
– Дело идет об аресте одного очень вредного человека, – сказал Лысков. – Этот человек поляк, бежавший в Турцию, отступившийся там от христианства и затем продавший девушку, дочь своего бывшего господина…
Чагин, воображавший, что они явились по делу бумаг Демпоновского, и увидевший теперь свою ошибку, потому что Лысков хлопотал совсем о другом, потупился и нахмурился. Если бы он знал, что Лысков отправляется чуть ли не ночью к Броуну только за тем, чтобы требовать ареста пресловутого Тимбека, то отказался бы ехать с ним.
«Вот как можно голову потерять! – подумал он про своего друга. – Забыл все и только и думал об одном».
– И вы имеете на это солидные доказательства? – спросил Броун.