Забытые

Дюкре Диан

Они доходят до узкой лестницы. Старший полицейский почтительно объясняет Еве, что волноваться не стоит, это необходимо для ее же безопасности. Женщины из Германии в Париже больше не могут чувствовать себя в безопасности: народная месть поджидает их на каждом углу, выискивает, чем бы поживиться. Перед грузовиком, в котором уже стоят четыре женщины, Ева замедляет шаг. Молодой полицейский подталкивает ее дулом пистолета. Ее чулок рвется, зацепившись за кузов; заколки падают на асфальт… Ева, растрепанная, в порванном чулке, смотрит из окна грузовика на мрачную дорогу и видит Париж, лишенный половины своих жителей.

* * *

Как-то утром в мою дверьПостучали французы.Квартира та была на Сен-Мартен,Я помню, как теперь.– Полиция, откройте! Вас ждет прекрасная дорога!– Спасибо, господа, но я уже не молода,Мне

пятьдесят, болит колено,Зубов осталось двадцать пять!– А ну встать, шлюха, собирайся, и потише!Сопротивление не ждет, оно все ближе.– Что происходит? Что будет теперь?– Мадам, вы взяты под арест!Это наш новый фирменный жест.Теперь у вас много потерь.Под шум свистков – умерь протест,Плевки и шутки – вот твой крест.И меня били, ох как били!В автобус спешно погрузили.Но я не виновата, меня всего лишили!– Теперь вы беженка, – они мне говорили, –А немцы – наши лютые враги.– Но почему мне не остаться в собственной квартире?– Потому что ты беженка,Да, ты просто беженка,И такие сволочи, как ты,Французов сильно допекли!Все эти сволочи-мигрантыНам надоели – просто жуть!Есть один способ вас турнуть:Мадам, вы взяты под арест!

3

Полицейская машина на большой скорости проехала мимо Сены, проскочила вдоль набережной, промчалась мимо Эйфелевой башни, да так близко, что Еве показалось, будто она покачивается на своих гигантских ногах. Они остановились в сотне метров от башни, на углу бульвара Гренель и улицы Нелатон, в XV округе Парижа. Еву выталкивают из машины; она неловко пытается привести в порядок свою помятую одежду.

Ева оказывается среди сотен тысяч женщин, выстроившихся в очередь, и в отчаянии опускает руки, понимая, что нет смысла прихорашиваться в этом море растрепанных дам. Еще никогда она не чувствовала себя такой одинокой, как сейчас. Толпа толкает ее, сбивает с ног; запахи заставляют Еву отворачиваться и вызывают тошноту. В голове гудит пчелиный рой. Однако что может быть более трогательным, чем блестящие от волнения и непонимания пять тысяч пар глаз, устремленных в одном направлении?

Зимний велодром гордо выпячивает свой металлический каркас, словно судно, потерпевшее крушение. Он мог бы вместить семнадцать тысяч человек. Стадион возвышается, поблескивая болтами на послеполуденном солнце: они остались еще со времен Всемирной выставки [23] и являются прямыми наследниками ее девиза: индустриализация – прогресс человечества. Народ торопился, чтобы не пропустить велогонки; соревнования обычно открывали королевы шансона: Воробышек Пиаф или Иветт Орнер [24] . Но сейчас здание окружено зенитными пушками. Женщины топчутся в нескончаемой очереди, их каблуки поднимают пыль, словно копыта табуна лошадей. Ева медлит; она оборачивается и поднимает глаза. Сена искрится на солнце, его лучи отражаются в цинковых крышах. Чайки весело перекрикиваются, пролетая под шестью чугунными арками моста Гренель. Еву толкают, чтобы она двигалась вперед.

23

Имеется в виду выставка, проходившая в Париже с 15 апреля по 12 ноября 1900 года. (Примеч. ред.)

24

Иветт Орнер (р. 1922) – известная французская аккордеонистка.

Париж исчезает.

Когда Ева была маленькой и жила в Мюнхене, она любила смотреть, как солдаты в идеально выглаженной форме, коротко подстриженные, с безупречной осанкой, уверенно вышагивают у них под окнами; казалось, что даже от их кожаных ботинок веет храбростью и гордостью. Тогда Ева думала: «Война – это красиво!». Но внезапно, когда она очутилась в этом диком женском стаде, война предстала перед ней в ином свете. Ева поняла: война – это болезнь.

Некоторых женщин схватили на улице – они были в вечерних платьях; других подняли с постели. Кое-кто держит в руках корзинки с провизией. Ева ищет глазами кого-нибудь, с кем можно было бы поделиться своим недоумением, но все отводят глаза, нетерпеливо выслеживая на лицах полицейских взгляд или улыбку, которые могли бы их успокоить. Вооруженные стражи порядка преследуют тех, кого газеты отныне называют «нежелательными женщинами» – женщинами, которые не нужны обществу, которые должны быть вне поля зрения приличных граждан, вне закона, которые должны уехать, исчезнуть; это паразиты, и люди хотят забыть о том, что когда-то их любили.

Чемодан Лизы, затерявшийся среди цветастых летних платьев, толкают со всех сторон. Женщины орудуют локтями, чтобы быстрее войти в помещение. «Зачем же торопиться в тюрьму?» – спрашивает себя Лиза, с подозрением поглядывая на эту наивную спешку. Двое охранников у двери выполняют первый этап проверки, с тем чтобы потом можно было приступить к регистрации личности. Слышатся покорные ответы, но есть и те, кто отказывается смириться с неизбежным, тычет в нос полицейскому медицинскую справку, свидетельствующую о больной печени или почке; есть среди собравшихся и такие, кто угрожает своими связями наверху. Женщины успокаивают себя как могут, говорят сами с собой. «Комиссар пообещал, что после войны меня сразу же освободят», – хвастается одна. «Я уверена, что беременна, – признается другая. – Это должны принять во внимание. Меня отпустят».

Перед Лизой остается уже не более десятка женщин. Она думает о том, что могло бы помешать ей войти в это змеиное гнездо. Никто не знает, что их ждет. Увы! Она не может найти ни одной причины, которая препятствовала бы ее аресту, и крепко сжимает ручку чемодана, как будто ища у него поддержки. В чемодане лежат завернутые в простыню предметы первой необходимости: зубная щетка, миска с ложкой, одежда.

Голоса церберов звучат все громче и громче. Часы бьют пять вечера. Погода угрожающе портится. На терпеливую толпу, постоянно пополняющуюся новыми женщинами, обрушивается ливень. Две тысячи слабеньких птичек с промокшими крылышками. «Здесь ошибка, я не немка! Я родилась в Эльзасе, когда он был немецким, но теперь это Франция, видите, у меня французские документы», – пытается объяснить маленькая немолодая женщина, стоящая в очереди перед Лизой. «Тут я решаю, кто немец, а кто нет, мадам, – отвечает ей комиссар, дежурящий у входа в помещение. – Следующая». Лиза протягивает свои документы. Комиссар молча их изучает. «Ножи, ножницы есть?» – следует вопрос. Она вынимает из чемодана миниатюрные ножницы в красном кожаном футляре.

Их подарила ей мама, когда Лизе исполнилось пятнадцать лет, в надежде, что дочь пойдет по ее стопам и тоже станет модисткой. Комиссар передает конфискованный предмет охраннику, стоящему у него за спиной; тот хватает ножницы и торопливо делает пометку в бумагах. Лиза никогда не дорожила этими ножницами, просто пользовалась ими, вот и все. Но теперь, когда она увидела их среди множества различных предметов, сваленных в кучу, ей показалось, что ее лишили части прошлого.

За ее спиной закрываются тяжелые двери. Лиза переступает порог стального храма со стеклянным сводом, отражающим свет. Видно, что в помещении много дыма и пыли. Лиза, внезапно охваченная страхом, проходит вперед по изогнутой дорожке из пихтового дерева, которое под воздействием солнечных лучей насыщает воздух своим запахом. Вокруг возвышаются два яруса кирпичных трибун, и Лизе кажется, будто она на спектакле.

К ней подходит доктор, заглядывает ей в рот, просит покашлять. Отмечает в огромном списке: «Пригодна». Затем обращается к эльзаске, стоявшей перед Лизой: «Любой может заплатить за медицинскую справку о раке груди, мадам. Пригодна». Лиза вглядывается в лицо этой женщины. Ей за пятьдесят, она говорит по-французски без малейшего акцента. Дорожка из гладкого дерева становится тропинкой слез и растерянных взглядов.

Лизе протягивают тиковый чехол и охапку соломы, чтобы его набить; она тащит все это за собой, пытаясь найти свободное пространство. Лучшие места на трибунах заняты. Одежду уже развесили, и на нижние ряды, где женщины собрались маленькими группками, падают тяжелые капли. Некоторые набили матрасы таким количеством соломы, что теперь не могут на них лечь – постоянно соскальзывают вниз. Вид мокрых женщин, скатывающихся со своих тюфяков, совсем не кажется Лизе забавным. Она бросает вещи в облако пыли, которая тут же садится на ее мокрые волосы. В длинном платье, прилипшем к телу, Лиза похожа на купальщицу в костюме начала века, стоящую посреди свинарника.

Зимний велодром,

15 мая 1940 года

Любимый мой,

где ты? Я писала тебе сегодня утром. Я была уверена, что страдаю, но какой же я была тогда сильной, сколького не знала! С тех пор все исчезло, меня привезли на Вель д’Ив [25] . Здесь стоит многоголосый шум, и в нем все теряется – даже я, словно в бушующем море. Закрывая глаза, я представляю себя на берегу далекого океана, а все эти женщины становятся чайками, дерущимися из-за добычи над рыбацкой сетью. Я пытаюсь вести себя как ни в чем не бывало, но едва сдерживаюсь, чтобы не завопить и не наброситься с кулаками на полицейских. С каждым часом мне все тяжелее это выносить. Единственное, что могло бы меня успокоить, – это твой адрес, куда я смогла бы написать. Я должна хранить эти письма при себе, я единственная, кто может их читать, и получаю в ответ кое-что похуже, чем просто молчание, – целую пропасть разлуки. Твой отъезд, на следующий день – ужасная весть о вторжении и целая неделя, полная тревоги о твоей судьбе, о судьбе человечества. А теперь это. Что творится в нашем жалком мире, дорогой? Ты не представляешь, что со мной сделали с тех пор, как я оказалась здесь. Скоро ли я отсюда выйду? Я боюсь, что мы останемся здесь, как в ловушке, что нам не избежать судьбы мышей, с которыми играет кошачья лапа. Мне страшно, Луи. За тебя я боюсь еще больше, чем за себя. Ты разбираешься в политике, но совсем не умеешь пить горячий кофе из жестяной кружки и не обжечь при этом пальцы. Не обожгись, Луи, мой Луи. Без тебя меня нет.

Ева

25

Название Зимнего велодрома.