Забытый вальс
Шрифт:
— И не трогай все руками, Иви.
Беспокойные ручки, все-то им нужно потрогать.
Я заметила это в первый же раз, когда мы вместе вышли погулять и дошли до парка с новой собакой Иви (про собаку отдельная история, позвольте не углубляться). Она вела пальцами по каждой стене, ровной или шершавой, перебирала колья заборов, обдирала листья с живых изгородей.
Будто нащупывала края своей вселенной, искала, где кончается пространство и начинаются предметы.
— Оставь стену в покое, Иви!
Боится, как бы она пальцы в кровь не стерла, к тому же неприятно, что Иви пачкает вещи и сама
— Ой, переста-а-а-ань!
Зато она чешет голову над книжкой и обсыпает страницы перхотью, оставляет липкие следы на клавиатуре, пульте от телевизора, телефоне. Она крутит волосы и сосет пряди, ей мешает лифчик (сочувствую: это пожизненно), и потому Иви то и дело вытаскивает и поправляет бретельки. Помимо всего прочего, она постоянно (это и меня достает) с хлюпаньем втягивает сопли, вместо того чтобы высморкаться в платок.
Поразительно, насколько эффективны ее приемчики. С виду она и сама жертва внешних сил, может быть, и вправду не властна над собой, но как же она умеет доводить своего папашу!
— Иви, прошу тебя!
— А что?
И ей дано то, что могло бы стать плодом долгих поисков, а получено даром: кратчайший, самый простой путь к сердцу отца. Мало того, что она смотрит на него серыми глазищами, которые любого растопят, даже меня. Мало успехов в школе и подчеркнутого равнодушия к мальчикам. Нет, наша Иви сдружилась с самой богатой девочкой в классе, а в этой школе в графстве Уиклоу «самая богатая» кое о чем говорит. Отец ее подруги (светловолосая, в мать, девочка с тонкими изящными лодыжками) владеет домами, отелями и многоэтажками от Трали до Риги.
Зовут девочку (молодцы родители!) Пэдди.
Они вместе готовят проект по лошадиным вшам. У Пэдди есть лошади. Я не отважилась спросить, уж не Иви ли поставляет вшей.
Иногда они идеальны. Когда сидят на диване и смотрят «Отца Теда [39] », или на улице, или болтают в машине — Шон умеет поддержать разговор, и с дочерью, когда не нужно включать ни шарм, ни критику, у него получается лучше всего. Я вслушиваюсь в его легкий тон и думаю: «Со мной он так себя не ведет».
39
«Отец Тед» (Father Ted, 1995–1998) — ирландский комедийный телесериал о жизни трех священников и их домработницы.
Он не держит меня за руку, не щекочет слегка, чтобы я отступила в сторонку, не танцует со мной танго в коридоре, запрокидывая меня назад. Не просыпается ночами, думая обо мне.
А ведь я спасла ему жизнь.
От чего спасла?
«Ты спасла мне жизнь», — сказал он.
А я считаю, не в женщинах его спасение. Его жизнь в руках той, которую он любит, не вожделея. В руках
— Сними наушники, дочь!
Иви, мечтательная, отсутствующая, перед экраном компьютера или с книгой в руках. Иви, не способная сосредоточиться, поспеть, ответить.
Иви, замирающая перед зеркалом на битый час, обрастающая волосами и неврозами, когда всем пора идти. Как несправедливо сделаться жертвой гормонов еще прежде, чем перерастешь пижамы «Хелло Китти». Словно мир скрывает от тебя правду или никто не знает, в чем правда.
Однажды я застала ее голой. Она и в ванную дверь не закрывает — «Эй, ты жива, тебя там не смыло?» — обычно болтает без умолку, несет всякий вздор, теплая вода развязывает ей язык, и отец прислушивается или притворяется, будто слушает, развалившись на нашей кровати напротив двери в ванную.
Но в тот вечер она затихла, и в промежутке между двумя ее фразами я заскочила в ванную.
Иви прикрыла губкой набухающую грудь и уставилась на меня серыми глазищами.
— Не обращай на меня внимания! — попросила я, быстренько схватила то, за чем пришла, и была такова.
Осенью Иви принялась округляться, жирела на глазах, а потом — неожиданный рывок роста, и вдруг из запасов жира сложились талия, бедра и грудь, хотя, сколько помню, грудь поначалу похожа не столько на жир, сколько на мягкий хрящ. Какой простой показалась мне ее грудь в ванной — сердце разрывается.
Нет ничего паршивее этого возраста, без пяти двенадцать.
Такое время настало для Иви. Смотреть на нее голышом нельзя, даже думать о ее наготе нельзя, сфотографировать было бы преступлением. Ее тело становится ее собственным. Ее тело становится одиноким. Раньше папа купал и вытирал доченьку, теперь лежит в комнате напротив и глядит в потолок.
— Ты прополоскала волосы, Иви? Промывай до скрипа.
Он взметнулся с постели и стоял у меня на пути, когда я возвращалась из ванной. Я преувеличенно пожала плечами — все это совершенно нормально, — и он кивнул и отвернулся.
Ревность обуяла меня, хотелось схватить Шона за плечи и объяснить, что ревность тоже сродни любви. Ведь когда мне было двенадцать, мой отец сидел на койке в хосписе и радовался, что все женщины превратились для него в загадочных незнакомок.
«Привет, крошки, чему обязан?»
Мне хотелось объяснить ему, как повезло Иви, что у нее такой отец. Сказать, что он, Шон, и есть ее счастье. После смерти Майлза нам все пришлось делать самим, со всем справляться. Его любовь, подчас жалкая, но порой великая, давала нам богатства, и благословения, и нежданные радости. После его смерти для нас, девочек, начались тяжелые будни — выйти замуж за Конора, выйти замуж за Шэя. Ничегошеньки сиротам не достается даром, все надо заслужить.
Я плакала в ту ночь. Не знаю, слышала ли Иви, как чужая женщина плачет рядом с ее отцом в чужом доме. Кое-как удавалось заглушить плач подушкой. Шон гладил меня по спине. Я бормотала:
— Прости. Сейчас перестану. Извини.
За завтраком мы снова увидели ребенка-переростка, белая попка торчит из розовых пижамных штанов. Она выбирала из мюсли орехи и выкладывала их на стол, аккуратная кучка возле тарелки.
— Ешь нормально, Иви! — велел Шон.
— Может, тебе яйцо сварить? — предложила я.