Зачем

Роберт Шекли

Зачем?

Я и пытаться не стану описывать вам эту боль. Скажу только, что и под наркозом она была нестерпимой, а я терпел разве потому, что у меня другого выхода не было. После она утихла, и я открыл глаза и взглянул в глаза браминов, стоявших надо мной. Их было трое, и одеты они были в обычные белые хирургические халаты и белые маски из марли.

Эта дрянь для наркоза у меня только что из ушей не текла, так меня ею напичкали, и память работала какими-то урывками.

– Сколько же это я был мертвый?
– спросил я.

– Около десяти часов, -

– Как я умер?

– А вы не помните?
– спросил самый длинный брамин.

– Нет еще.

– Ну что ж, - сказал длинный, - вы со своим взводом находились в траншее 2645Б- 4. На рассвете вся ваша рота поднялась в атаку с задачей захватить следующую траншею. Номер 2645Б-5.

– И что?
– спросил я.

– Вы остановили собой несколько автоматных пуль. Нового типа - с разрывными головками. Вспоминаете? Одна угодила вам в грудь и еще три в - ноги. Когда санитары вас подобрали, выбыли мертвы.

– А траншею эту самую мы заняли?
– спросил я.

– Нет. На этот раз нет.

– Ясно.
– По мере того как наркоз проходил, память быстро возвращалась. Я припомнил парней из моего взвода. Старушка 2645Б-4 была мне домом больше года, и для траншеи она была довольно уютной. Противник все пытался нас оттуда выбить, и наша утренняя атака по-настоящему была контратакой. Я вспомнил, как автоматные пули разрывали мне тело и то чудесное облегчение, которое я испытал, когда все кончилось. Припомнил я и еще кое-что...

Я поднялся и сел.

– Эй, ну-ка минуточку!
– сказал я.

– В чем дело?

– Мне казалось, что верхней границей возвращения человека к жизни было восемь часов...

– Мы с тех пор усовершенствовали наше искусство, - сказал мне один из браминов.
– Мы его постоянно совершенствуем. Теперь мы можем оживлять мертвецов уже после двенадцати часов после смерти, словом, пока не произошло серьезных нарушений работы мозга.

– Молодчаги какие, - сказал я. Теперь память ко мне окончательно вернулась, и я уразумел, что произошло. Только вот вы сделали серьезную ошибку, что меня оживили.

– Какого черта, рядовой?
– спросил меня один из них голосом, который бывает только у офицеров.

– Посмотрите на мои нашивки, - сказал я.

Он посмотрел. Его лоб - а это было все, что мне было видно, - наморщился.

– Это в самом деле необычно, - сказал он.

– Необычно!
– передразнил я его.

– Понимаете, - заявляет он мне, - вы были в траншее, полным-полнехонькой мертвецами. Нам сообщили, что все они по первому разу. Нам было приказано оживить всех.

– А на нашивки вы сперва не посмотрели?

– У нас было слишком много работы. Времени не было. Я и в самом деле сожалею, дружище. Если бы только я знал...

– Хватит. К черту!
– отрезал я.
– Хочу видеть Генерал-инспектора.

– Неужели вы в самом деле думаете, что...

– Думаю, - сказал я.
– Я не такой, чтобы за закон зубами держаться, но на этот раз меня в самом деле обидели. Имею право повидать Генерал-инспектора.

Они зашептались, а я тем временем осмотрел себя. Брамины эти здорово надо мной потрудились. Хотя, конечно, не так хорошо, как это делалось в первые годы войны.

– Так вот, насчет Генерал-инспектора, - сказал один из них.

– Тут есть некоторые трудности. Понимаете...

Нечего и говорить, что Генерал-инспектора я не увидел. Они отвели меня к здоровенному жирнюге сержанту с этакой добряцкой рожей, немолодому.

– Ну, ну, дружище, - говорит мне этот добряк сержантище.
– Я слышал, что ты шум поднимаешь насчет оживления?

– Правильно слышали, - ответил я ему.
– Согласно "Актам о войне" даже рядовой солдат имеет свои права. По крайней мере меня так учили.

– Само собой, имеет, - говорит этот добряк.

– Я свой долг выполнил, - заявил я ему.
– Семнадцать лет в армии, восемь лет на передовой. Три раза был убитым, три раза меня оживляли. Приказ такой, что после трех раз официально можно требовать, чтобы тебя оставили в мертвых. У меня так все и было, и на моих нашивках так обозначено. Но меня не оставили в мертвых. Проклятые коновалы снова меня оживили, а это нечестно. Я хочу остаться мертвым.

– В живых оставаться куда лучше, - говорит сержант. Когда остаешься в живых, то всегда есть возможность, что тебя уволят из армии на гражданку. Не то, чтобы это случалось сплошь и рядом, потому как людей на фронте не хватает. Но шанс-то все-таки есть.

– Хочу остаться в мертвых, - твердо заявил я.
– После третьего раза по "Актам о войне" это моя привилегия.

– Но наши враги превосходят нас в людской силе, - говорит старший сержант.
– Все эти миллионы и миллионы их солдат! Нам нужно было иметь больше боеспособных мужчин.

– Мне это все известно. Послушайте, сержант. Я хочу, чтобы мы победили. Я очень этого хочу. Я был хорошим солдатом, но меня уже три раза убивали, и...

– Вся беда в том, - говорит сержант, - что противник тоже оживляет своих убитых. Борьба за живую силу на передовой именно сейчас вступает в решающую фазу. Следующие несколько месяцев покажут, кому будет принадлежать победа. Так почему же не забыть о том, что случилось? Обещаю, что когда вас убьют в следующий раз, вас оставят в покое.

– Хочу повидать Генерал-инспектора, - сказал я.

– Ладно, дружище, - говорит мне этот добряк, старина сержант не очень дружеским тоном.
– Пройдите в комнату триста три.

Я пошел в триста третью, которая оказалась приемной, и стал ждать. Мне было вроде немного не по себе из-за того, что я поднял всю эту шумиху. В конце концов страна воевала. Но уж больно меня рассердили. Солдат имеет права, даже во время войны. Эти проклятые брамины...

Забавно, как прилепилось к ним это прозвище. Они просто доктора, а не какие-нибудь там индуисты, или настоящие брамины, или еще что. Их прозвали так после одной газетной статейки, года два назад она появилась, когда все это было еще в новинку. Парень, который накатал эту самую статью, расписал там, как доктора теперь могут оживлять убитых и те снова годятся в бой. Этот парень процитировал по этому поводу поэму Эмерсона. Поэма эта называлась "Брама", стало быть, наших докторов стали звать браминами.