Зачистка
Шрифт:
«Дежурному по лагерному сбору, — начертал Костя на листе в правом верхнем углу. Преферанс не преферанс, а рапорта учили писать по всем правилам. — Доношу, что вынужден уйти в самовольную отлучку. Осознаю свой поступок и готов понести любое наказание».
Подпись. Дата. И время — все честь по чести.
Борька, прочитав записку, взвился, но Костя приглушил, осадил его — так мама гасила уксусом соду, — мы не одни. И что, в самом деле, смогут сделать, если попадусь? Пожурят-пожурят, да и отпустят. ЧП командиром нужно еще меньше, чем ему.
Хлопнул друга по колену, незаметно снял повязку дежурного и штык-нож с ремня, засунул под подушку. Секунду решался — нет, не на самоволку, здесь все решено, а на нырок из тепла в дождь. Шагнул с деревянного
— Он перешагивал порог во взрослую жизнь.
Взрослая жизнь по-прежнему была тоскливой, мокрой, грязной и, несмотря на лето, холодной и сумрачной. Но это — переживания для романтиков и поэтов. Кости же, не оглядываясь, не давая ни секунды на сомнения — к цели. Ко второму подъезду в общежитии. С ясным пониманием того, что эта цель, по большому счету — мизерна. Но в двадцать один год свои критерии понятия благородства и чести. Орешко даже был горд, что оставил записку: теперь не придется выкручиваться и что-то сочинять в случае, если его хватятся. Да, он — нарушитель, но чист и честен перед всеми. А перед собой в первую очередь.
Мокрой курицей, побитой собакой, но с орлиным клокочущим сердцем бежал, скользил, кувыркался он по дорожке, протоптанной лагерными сердцестрадальцами к поселку. Сколько, какого и с какими мыслями здесь хаживало народу, его не заботило. Главное, шел он. Он, а не капитан из учебного отдела.
Уже расступались, прореживались, отходили друг от друга сосны, должен был пойти кустарник, потом речушка, поле — и поселок. Аккурат к восьми он и прибудет и предстанет. Ай, хорошо!
Где-то на задворках сознания тыркалась, пыталась найти брешь и заставить серьезно думать о себе мысль: а если все же в лагере поднимется вселенский хай и ему, в назидание другим, влепят по полной программе? Одним лейтенантом больше, одним меньше — какая потеря для страны? Тем более, что выгнанный с училища курсант идет по полной программе тянуть солдатскую лямку, а назидание идущим следом — наглядное. Слезы матери, тяжелый взгляд отца и миллион проблем в новой, незнакомой гражданской жизни. И было бы ради чего…
Но нет, на эти мысли — табу. Право вето. Пути к отступлению все равно отрезаны.
Спустившись к реке, Костя увидел, что отрезан путь и вперед. От мостика, ладно скрипевшего и пружинившего в предыдущие ходки, осталось лишь несколько дощечек, врытых в берег. Остальное было сметено взбухшей, широко разлившейся по обеим берегам рекой. Вот тебе и точка во всех мытарствах.
Теперь Костя мог быть спокоен за свою совесть. И, пока не поздно, вернуться назад, перехватить записку. И все опять станет на круги своя. А Лариса… Лариса, скорее всего, сидит у окна и смотрит на дождь. Она не дождется его ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. И пополнятся у нее ряды прошлогодних курсантов. Коллекция невыполненных обещаний. А ведь и самому хочется к ней, ох, как хочется…
Костя подошел к кромке пенящейся, холодной даже на вид, реки. Вода лизнула его раскисшие, чавкающие сапоги. Давно не спасала от дождя и плащ-палатка. Войдет в реку — ни мокрее, ни суше не станет.
Не успела в голове Орешко пронестись эта мысль, как понял, что вновь посадил себя на крючок: а ведь и правда, реку можно перейти вброд. Тем более это даже не переход Суворова через Альпы. Лариса, когда узнала, что он заканчивал суворовское училище, призналась:
— А я раньше думала, что суворовцы — это альпинисты.
— Почему?
— Так Суворов же переправлялся через Альпы!
Логика железная. Но Александр Васильевич, к сожалению, перешел немало и рек. Вброд. И что, суворовцу Орешко теперь тоже повторять его водные подвиги?
Хотя еще неизвестно, найдется ли здесь брод. То, что одним литром воды в сапогах больше, одним меньше — ерунда. Зато когда появится перед Ларисой и объяснит, почему такой мокрый…
Осторожно ступил в вихрящуюся у сапог муть. Тут же нашел еще одну грань, черту, у которой можно было замереть и еще раз хорошенько обо всем подумать — это когда вода дошла до обреза голенища. Да только было бы ровным дно, по которому мы шагаем в жизнь! Нога соскользнула в какую-то нору, Костя в самом деле замер, но теперь уже не для раздумий, а чтобы переждать неприятное чувство ледяного холода. В палатке тоже пережидал, не решаясь выйти под дождь. Переждал и здесь, и… пошел к противоположному берегу.
Он опоздал. Всего на несколько минут. А может, и не опоздал: стекло в часах покрылось влагой, и гарантий, что они идут точно, не было. Но главное, что он дошел до общаги.
Ни фамилии, ни номера комнаты Ларисы он не знал, но надеялся, что она, помня о встрече, почувствует его присутствие и выглянет в окно.
По крайней мере, хотелось в это верить.
На счастье, дождь почти прекратился, и Костя мог поднять голову и смотреть на окна. В каком увидит Ларису? Наверное, надо сначала выбрать этаж. Третий. Раз, два, три, четыре — восемнадцать окон. Нигде ни одного лица. А может, лучше второй? Там сразу восемнадцать новых надежд. Но если в ближайшее время никто не выглянет, придется идти к вахтерше, если она существует. Жаль, это будет совершенно иной эффект. Лучше бы увидела вот так, в окно. Выглянула — а он стоит. Как и обещал.
И ожидание — за все его треволнения — сбылось! Вначале в одном окошке мелькнуло девичье лицо, и в тот же миг к стеклу прилипло, разглядывая Орешко, еще пять или шесть. Затем на этаже, наверное, просто крикнули «Девчонки, к кому пришли?» — потому что одновременно лицами заполнились все до единого окна. Увидеть, узнать среди них Ларису было невозможно, и тогда Костя присел на спинку скамейки: пусть узнает она сама. Хотя и находиться под таким количеством девичьих взглядов — лучше еще раз перейти реку вброд. Единственная защита, перенятая у Ларисы — показное равнодушие. Вот захотелось присесть человеку — и сидит. Да, дурак, потому что под дождем. Но это уже сугубо его личное дело.
Но его не окликали, время шло, и тогда поднял голову сам, предварительно загадав: если сейчас не увидит Ларису, пойдет на этаж.
Но он встретил ее взгляд. Скорее всего, их видели вместе на танцплощадке и Ларису отыскали, подвели к стеклу. В других окнах народу поубавилось, а оставшиеся изредка оборачивались в глубину своих комнат и сообщали: еще сидит.
Лариса смотрела на него сквозь приоткрытую форточку, стряхивая на подоконник пепел с сигареты. Костя встал, разгладил мокрую форму, готовый ответить на любой ее жест. Но лениво, томно, безразлично пускались колечки дыма, и никакого движения навстречу, абсолютно нулевое соучастие или просто хотя бы любопытство или удивление. К ней что, вот так каждый день под дождем ходят кавалеры? Неужели ей все равно, что он пришел? В такую погоду пришел! Через реку без моста! С наряда!!! Или в самом деле все же не она, а он очередная бабочка, сгоревшая в ее равнодушном огне? Он — один из многих, познанных ею? Она что, коллекционирует мужчин? А он боялся ее слез, готов был идти под венец…
Самым разумным в возникшей ситуации было демонстративно повернуться и уйти. Но нет, нет-нет, она сейчас выйдет. Докурит сигарету и выйдет. Просто ей неудобно под взглядами подруг бежать сразу. Вот уже выбросила окурок, захлопнула фрамугу, задернула шторы. Значит, одевается. Догадалась бы вынести сигарет, его пачка давно превратилась в кармане в кашицу.
Вышла в коридор. Зонтик-то хоть взяла? Или они просто постоят на крыльце? В общагу могут не пустить, да он и не пойдет, хватит с него на сегодня женского внимания. А что сказать ей? Просто поздороваться? Так точно, все должно быть обыденно, ничего сверхъестественного не происходит, просто курсант держит слово. Даже если бы произошло землетрясение или пожар — он стоял бы под окном любимой женщины. Впрочем, надо уже идти к подъезду, Лариса должна спуститься…