Зачумленные
Шрифт:
В доме на углу площади, в конце нависающего над пустотой парапета, жил Капитан. Это был Мариус Веран, который раз тридцать пересек океан, чтобы продавать негров в Америках. Так как его судовладельцы оставляли ему долю прибыли - и потому что именно он делал расчеты, - он привез из своих поездок больше денег, чем может заработать честный человек. Он был щедр с уличными девками, которых он несколько раз приводил к себе (после наступления темноты), и бросал иногда на площадь гость монеток детям, ради удовольствия наблюдать за их потасовкой… Из-за каких-то африканских болезней он лишился почти всех волос, но
Помимо этих именитых граждан было несколько мелких торговцев, вроде мясника Ромуальда, как водится, большого и красного, но глупого, когда в руке у него не было ножа, Арсена, галантерейщика-перекупщика, крошечного роста, и пекаря Фелисьена, чьи усыпанные поджаренным миндалем булочки были известны до самого Старого Порта. Несмотря на свои тридцать пять, он все еще нравился женщинам, потому что у него была очень белая кожа - возможно, из-за муки - и грудь, заросшая золотистой шерстью. Был также Пампетт, торговец рыбой, Рибар, хромой плотник, Каликст, работавший в галерном порту, и другие, о которых будет сказано позже. Естественно, были женщины, дети и старики, всего более ста человек, живших в мире, поскольку нет необходимости упоминать здесь о пьянстве капитана или о семейных склоках, которые, впрочем, были менее частыми, чем ныне.
Когда наступало теплое время года, под листвой платанов устраивались партии игры в кегли, украшаемые шумными перебранками. Тем временем на возвышавшемся над городом парапете, откуда видно было сверкающую лужицу Лакидона, восседали старейшины. Они говорили о политике, торговле и мореплавании. Время от времени проигравшие в игре в кегли и лишившиеся своего места в турнире приходили их послушать, рассевшись на земле полукругом, как зрители античных театров, в то время как женщины наполняли свои кувшины у фонтана, под звуки сталкивающихся кеглей. У господина Панкраса на всё был ответ, оригинальный, но всегда разумный: было ясно, что этот человек видел мир и, возможно, даже Париж.
Однажды вечером - это было в начале июня 1720 года, когда платаны заканчивают отращивать свои листья, величина которых всегда пропорциональна силе солнца, - доказательство того, что Бог является другом игроков в кегли, - капитан увидел врача, возвращающегося из города в небольшой коляске, которой правил Гийю. Он подошел и предложил Панкрасу отведать на парапете бутылочку муската, которую уже был готов выпить в одиночку.
– Я хочу, - ответил господин Панкрас.
– Я очень хочу, потому что мне нужно развеять неприятные мысли, которые не дают мне покоя.
– Клянусь честью, - воскликнул капитан, политика не так важна, наплевать на все, что говорят о регенте и возможной войне. Потому что если бы англичане…
– Речь не идет ни об англичанах, ни о политике, - вздохнул господин Панкрас.
Капитан наполнил два стаканчика и спросил:
– У вас какие-то личные заботы?
– Личные и общественные, - ответил Панкрас.
Он поднял свой стакан, посмотрел его на просвет и залпом выпил.
Между тем другие приятели, увидав бутылку, подходили со стаканами в руках. Капитан засмеялся и побежал за другой бутылкой, в то время как новоприбывшие здоровались с доктором.
— Друзья мои, - сказал капитан, вернувшись и вонзая штопор, - нужно трижды выпить за здоровье господина Панкраса, потому что у нашего друга заботы.
— И какие же? — спросил нотариус.
— Скорее беспокойство, — сказал доктор, — и, возможно, необоснованное. По крайней мере, я на это надеюсь.
Он выпил второй стакан вина, в то время как капитан наполнял стаканы. Затем, увидев, что все ждут, продолжил:
— Друзья мои, я провел весь день в портовом лазарете вместе с господином Круазе, главным хирургом галерного госпиталя, и господином Бозоном, другим заслуженным хирургом, который несколько раз бывал в Леванте и хорошо знаком с опасными болезнями тех стран. Городские советники вызвали нас, чтобы осмотреть тела трех больничных грузчиков, которые, как они опасаются, умерли от чумы.
При этих словах все тревожно переглянулись.
– И что же?
– спросил господин Пассакай.
— Что ж, мои коллеги были категоричны! Это не чума, и они высказали это совершенно определенно в докладе господам старейшинам.
— Но вы, что вы об этом думаете? — спросил капитан.
Господин Панкрас поколебался, и ответил:
— Я отказался сделать заключение. Разумеется, я вовсе не утверждаю, что эти несчастные умерли от чумы. Но я видел несколько бубонов, которые вызвали у меня некоторые сомнения…
Он увидел, что слушатели немного отодвинулись от него, будто испугавшись.
— Успокойтесь, - сказал он им.
– Перед изучением трупов мы сняли всю свою одежду и переоделись в рубахи, смоченные в таком крепком уксусе, что моя кожа до сих пор горит. А перед тем как уйти, тщательно вымылись. Вероятно, я зря беспокоюсь, потому что после того, как я выпил эти два стакана вина, мне кажется, что мои коллеги были правы.
— Есть множество заболеваний, которые приносят нам корабли!
– сказал капитан. — Я знаю сотню разновидностей лихорадки, и всегда это одно и то же: горячая кожа, красные пятна, черные пятна, гной, рвота, и ничего не понимаешь… Когда от этого умирают многие, говорят, что это чума, а те, что остались, мрут от страха.
— Особенно в Марселе!
– заметил подошедший клирик. Его звали Норбер Лакассань, ему было тридцать лет, и он считал себя северянином, потому что был родом из Валанса. Он преподавал сольфеджио, мелодию, фугу и контрапункт; марсельцы вовсе не сходили с ума от музыки, а потому у клирика была тощая задница. Но у него было доброе сердце и славный блеск в глазах.
— Что ты еще можешь сказать о Марселе?
– спросил Гарен-Молодой.
— Могу сказать, - ответил клирик, - что приехал сюда пять лет назад, и все пять лет я слышу по меньшей мере трижды в неделю, что в порту разразилась чума.
— Это правда, - промолвил господин Пассакай.
– Но нужно сказать, что у нас есть основания ее опасаться!
— Историки, - сказал Панкрас, - рассказывают о девятнадцати вспышках чумы в этом городе. Три или четыре были довольно непродолжительными, но все другие опустошали город больше года, оставляя его почти безлюдным…
– Об этом помнят в семьях, - грустно заметил нотариус. — До сих пор у меня хранится множество бесполезных завещаний, потому что все наследники умерли в то же время, что завещатели…