Загадка Белой Леди
Шрифт:
Робертс стоял и растерянно переводил взгляд с сестры на инспектора и обратно. Ему нечего было сказать. В следующее же мгновение оба мужчины двинулись по дорожке следом за перепуганной Мартой.
– Но это невозможно… – начал было Робертс, однако натолкнулся на ледяной взгляд инспектора, который, казалось, так и говорил ему: «Как вы наивны, док», и осекся.
– В этом мире нет ничего невозможного, милый доктор, – едва ли не фамильярно ответил ему инспектор. – К тому же, – решил вдруг он еще более подавить этого самоуверенного не то психолога, не то психиатра, – вам тоже, дорогой док, еще предстоит доказать, действительно ли вы не отлучались в последние полчаса из вашего кабинета. Раз вы так стоите за то, что эта маньячка не могла совершить убийства, то либо вы с ней в сговоре, либо сами являетесь маньяком. Или покрываете кого-то из персонала? – Доктор растерянно посмотрел в глаза наглого представителя власти и ничего ему не ответил. Тот же, почувствовав свое полное превосходство, самодовольно продолжил: – Боюсь, как бы вам не пришлось закрыть свой рай, док. Во всяком случае, хорошенько подумать о методах лечения. Например, я, доктор, посоветовал бы вам впредь хорошенько изучать прошлое своих пациентов, прежде чем браться за их лечение, а не надеяться только на свой профессиональный глаз. В каждом деле есть своя веками отработанная методика… Впрочем, вот мы и пришли. Как видите, нам понадобилось на это всего три минуты, при том, что бегом мы не бежали. Итак, миссис Хайден выходит через три минуты после сестры, идет по дорожке, встречает мисс Джину, одну минуту они разговаривают, затем еще одну минуту или две она тратит на то, чтобы ее задушить. В это время сестра Марта уже выходит из столовой и двигается обратно. Однако до столовой нужно идти еще столько же, не так ли, доктор?
– Да, до столовой примерно такое же расстояние.
– Вы видите, это происходит на полпути. Таким образом, когда сестра Марта оказывается около трупа, который еще тепл, – при этих словах инспектор снова многозначительно посмотрел на сестру Марту, и та мгновенно потупилась, – миссис Хайден уже вновь входит в свой коттедж, как вы изволите называть этот бокс, доктор. И я совсем не удивлюсь, если сейчас, – закончил он, взявшись за ручку двери, – мы найдем ее мирно спящей в своей постели. Прошло целых пятнадцать минут после того, как она вернулась. Вполне можно успеть заснуть, удовлетворив свою похоть.
Доктора передернуло от этих слов, но инспектор больше не смотрел на него. Осторожно открыв дверь, он тихо вошел внутрь и знаком пригласил последовать за ним спутников. Миссис Хайден и в самом деле спала, накрывшись легкой простыней, явно свидетельствовавшей о том, что она без одежды. Платье было небрежно брошено на кресло, и там же белело еще что-то маленькое, кружевное.
Простыня облегала тело спящей, будто прилипнув к нему, столь плотно, что только равнодушный глаз мужлана-инспектора мог рассматривать его вполне спокойно. Однако, сразу же деликатно отвернувшись, Робертс отметил про себя, что столь плотное облипание свидетельствовало о влажности или простыни… или тела. Конечно, могло быть и так, что миссис Хайден, прежде чем прилечь в самое жаркое время дня, слегка намочила простыню. Откуда завелась эта странная, при современной технике, привычка, он не знал, но здесь так поступали многие, и Робертс, в общем-то, не возражал. Но если она была просто излишне потной… «Судя по тому, насколько простыня высохла, прошло уже не менее двадцати минут, – отметил про себя доктор. – Однако инспектор почему-то не обращает на это внимания. Впрочем, сейчас я уже ни за что не могу поручиться», – сокрушенно подумал он.
Ковальски торжествующим взглядом обвел спутников, затем взял из рук сестры Марты кувшин и бесшумно поставил его на столик. В тот же миг взгляд его упал на лежавшие на столике листы, исписанные аккуратным ровным почерком. Он взял их, и все трое тихо покинули «Кюминон», оставив хозяйку непотревоженной.
А к вечеру над замком Массенгаузен разразилась гроза, потушившая все сорок восемь серных факелов. Безмолвные рыцари с двумя оставшимися дамами сидели в ясеневом зале, в смятении ожидая появления великого герцога, который за отъездом капеллана, еще месяц назад отправившегося на побережье, но так и не возвратившегося оттуда, сам служил заупокойную мессу по юной Метхильде, положив пред алтарем руку с кольцом из страшного камня обсидиана.
Псы перед незатопленным камином лежали неподвижно, и только на одной протяжной ноте, оскалив желтые клыки, безысходно выл осиротевший Шарло. Ему вторили раскаты грома и грохот дождя по черепице башен.
Но вот пропел рожок, и послышались шаги герцога Эудо, тяжелой печатью ложившиеся на душу каждому. Зная крутой нрав герцога, все ожидали допроса и с тайным ужасом бросали потаенные взгляды на белую, как снег, Блумардину, не проронившую ни слова с того часа, как она очнулась на холодных плитах замка Массенгаузен.
Грохот шагов раздавался все ближе, и стало слышно, что им вторят легкие касания грубой материи о каменный пол и легкие вздохи шелка. Две дамы и три рыцаря замерли, и тут распахнулись двери, и герцог Эудо появился не на галерее, откуда обычно обращался к собравшимся за столом, а в самом ясеневом зале. За ним шли два человека, при виде которых дрожь смятения пробежала по склоненным лицам, – то были суровый монах в зеленой рясе и женщина божественной красоты. И голос герцога Эудо загремел, перекрывая раскаты грома снаружи:
– Вы нарушили слово, мои доблестные рыцари и недосчитавшиеся третьей своей жемчужины дамы, но Господь уже наказал вас, тем самым избавив меня от необходимости проявить жестокосердие. Наш уговор остается в силе, и чтобы могли вы разгадать загадку, я привел вам недостающую даму. – При этих словах герцога низко склонилась пришедшая дама, выказав в небрежно зашнурованном платье розовую прекрасную грудь. – Графиня Алеччо, дочь моего старинного друга, принявшего страшную смерть в пустыне от дамасской стали. Ступайте же, графиня, и займите достойное место среди этих дам и рыцарей, моих гостей. А вы, отец Лоско, выполняйте вашу святую обязанность и пасите сие стадо, дабы бесовский дух не посетил более моего славного замка Массенгаузен. – И отошел монах в самый дальний угол, где встал грозной тенью, неслышно перебирая простые деревянные четки. – Ободритесь же, гости мои и вынужденные пленники, не забывайте, что все мы в руках Божиих, и продолжайте искать ответ, ибо сколько есть на земле людей, столько и разгадок любви. – С этими словами он осенил присутствующих крестным знамением и в одиночестве покинул ясеневый зал.
– Эй, слуги! – звонко крикнула графиня Алеччо, не успели шаги герцога затихнуть в бесчисленных переходах замка. – Затопите-ка камин, позовите музыкантов, да принесите того дивного вина, что стоит у герцога Эудо в донжоне в бочках из троодосской сосны! Отчего печальны ваши глаза и суровы ваши лица? Или таинственная смерть юной Метхильды запечатала ваши уста? Но нельзя отгадать загадку жизни, не прикоснувшись к обратной ее стороне, и гибель прекрасной дамы только скорей приведет вас к разгадке тайны. Знаю, что ваш ответ, доблестный Барюэль, не устроил герцога, но еще не сказали своего слова ни вы, фиалковоглазый Монсорд, ни вы, милосердный Танхельм, а какие тайны может открыть ясноликая Хадевийк и какие бездны – рыжекудрая Блумардина! В замке Массенгаузен не должно быть места печали и отчаянию! – И с этими словами графиня Алеччо вскочила и принялась танцевать под звуки появившихся музыкантов. Тело ее извивалось рассерженной змеей, кралось хищной лаской, взлетало охотничьим кречетом, и увидела безмолвная Блумардина, как тоска медленно покидает лицо маркиза, заменяясь восторгом и желанием. Но в тот же миг она ощутила, как пальцы его скользнули под столом по ее левому бедру, и вспыхнула Блумардина, ибо не было у нее на левом бедре корня аконита, спасающего добродетель. Ибо тогда, когда они с Метхильдой вошли в черную от копоти и пожаров западную рощу и стали пробираться по мхам и кустам, светящимся тысячами глаз ночи, вдруг пронесся над верхушками деревьев протяжный мучительный вздох, словно страдала душа мученика, и мужество покинуло Блумардину. Всего на секунду замешкалась она у старого дуба, как растаяла впереди, слившись со мраком, Метхильда, и она осталась одна…
И теперь ничто не в силах оградить ее от желаний Монсорда и никто не в силах помочь ей. Сладкое упоение безволием уже начало растекаться по всему ее телу, но хлопнула в ладони графиня Алеччо, остановив музыкантов, и, взяв серпенту, заиграла сама. И так чарующ был ее голос райской птицы, и так удивительны слова, что дрогнула рука маркиза Монсорда и снова легла на ясеневый стол, едва слышно отбивая беломраморными пальцами такт.
Иисус, наш Господь,Не мог не любить,А соловей —Молчать,Женщина в одеждахДолжна дразнить.А без одежд —Ласкать.И никто не увидел, как блеснули под зеленым капюшоном глаза монаха и как хрустнули четки под стальными пальцами.
До утра веселились дамы и рыцари, забыв о несча-стной Метхильде, а когда чернота бури сменилась бледной зарей, а заря уступила место новым факелам, и когда был допит последний кувшин вина из троодосских бочек, графиня Алеччо с распустившимися волосами и в расстегнувшейся шнуровке, упала на колени к прекрасному Монсорду и крикнула: