Загадка Отца Сонье
Шрифт:
На его бесовский трехпалый свист мигом подскочили другие бесенята:
— Не слыхали, что Жиган сказал?
— Оглохли?
— А ну выноси, что говорят! Выноси! Не людямже об него мараться!
— Щас не вынесут – будет четыре мертвяка, — пообещал Жиган. Он вытащил заточку и пригнулся, чтобы поудобней было всадить ее в чей-нибудь живот. — Ну! Кому последний раз говорю!
Однако пару минут спустя из барака выносили не четырех, а только одного мертвяка. И так уж вышло, что
Свершилось то же чудо, что некогда с Сеней Крестом в арестантском вагоне. Жиган вдруг окаменел, словно встретился взглядом с Медузой Горгоной, да так, скрюченный, с застывшими мертвыми глазами и повалился на пол барака. А руку сжимал настолько каменной хваткой, что никому из бесенят так и не удалось вытащить из нее заточку – весьма ценную по здешним понятиям вещь.
Вместе с заточкой мы его втроем и выбросили в сугроб возле барака. Тоже надобно сказать – в каком ином Аду может статься такое, чтобы из четверых выносящих в последний путь скрюченного беса один был почти всамделишный ангел, а другой – какой бы то ни было, но все-таки херувим?
Когда вернулись, бесенята уже сидели по своим нарам и боязливо перешептывались:
— Говорю ж тебе – нечистые они, эти бесстатейные, черт им помогает.
— Может, замочить от греха?
— Ага, замочил один такой! Что с Жиганом – видал?
— А с Сеней Крестом в вагоне? Что, сам, никак, тоже захотел?
— Нет, нечистые они, точно вам говорю. Ну их!.. — И они, чтобы развеять кошмар, вернулись к тому, от чего их отвлек покойный Жиган – снова начали раскидывать самодельные карты на подушке.
Кого ты оберегал в ту минуту, ангел мой? По-прежнему меня – или этого четвертого "бесстатейного"?.. Или твой стилет целился мне в спину?
Всю ночь мы по очереди подносили ему кипяток, и наконец к утру он произнес первые слова. Он задал вопрос, которого здесь, в Аду, не задавал никогда и никто, ибо все названия здешних мест означают примерно одно: вьюгу, лай и совсем рядом поджидающую тебя погибель.
Он спросил:
— Где я?
Я было подумал, что это произнесено в бреду, однако его следующий вопрос заставил меня вздрогнуть и понять, что это вовсе не бред. Ибо следующий вопрос был:
— Кто из вас Дидье Риве?.. — и с этими словами он снова впал в бесчувствие.
Благословенный день
Мог дать руку на отсечение, что прежде не видел его никогда. Но он ясно спросил: "Кто из вас Дидье Риве?" – откуда он мог слышать мое имя?
Над этим я ломал себе голову от утреннего темна до вечернего, пока рубил мерзлую землю кайлом.
Между тем бесстатейный незнакомец к вечеру кажется чуть-чуть пришел в себя, так что я, лишь только приволочил ноги в барак, подошел к нему и сказал:
— Дидье Риве – это я… А кто вы?.. Откуда вы про меня знаете?
— От старшего майора Ерепеньева, — проговорил он и до следующего утра снова закрыл глаза, не в силах больше говорить.
А на следующее утро… О, это было благословленное Господом утро!
…Тут опять же вынужден отвлечься. Каким образом Господь может благословить утро в Аду, быть может, спросите вы? Сделать его не таким адски жарким?
Но на Колыме вывернутый наизнанку Ад, вы возможно вспомните, — стало быть, стужу эту поумерит?
И снова ошибетесь, ибо законы этого Ада не сводятся к простым перевертышам.
Знайте же, что Господь благословляет его, когда стужа становится вовсе нестерпимой, зашкаливая за семьдесят градусов, — слыхали когда-нибудь про такие температуры? Даже металл – клянусь, ибо сам тому очевидец – может при этом рассыпаться в прах.
Благословение же Господне заключается в том, что в такие дни заключенных не выводят на работу.
Гуманность?.. Ах, как плохо вы знаете Ад! Здесь слова подобного никогда не существовало. По отношению к нам, во всяком случае. А вот по отношению к собакам…
Да, да, именно в них все дело! Говорили, какой-то дока-ученый доказал, что при морозе ниже семидесяти градусов по Цельсию здешние псы, эти рожденные в самых недрах Ада церберы, закутанные в шерсть, что не хуже медвежьей, даже эти псы при такой температуре начинают чахнуть. И уж конечно заботой только об этих церберах, а не о нашем человеческом мясе и костях, которым все равно рано или поздно лежать в здешней навсегда промерзшей земле, было вызвано это послабление.
Итак, утром сего благословенного Богом дня я кутался от холода в свой бушлат, лежа на нарах, а мои друзья Пьер и Поль спали сном праведников, и тут я взглянул на четвертого бесстатейного.
По виду ему было лет сорок–сорок пять. Лицо его было совсем белым, белым, как только что выпавший снег. Это означало, что он недавно в здешних адских краях, где от вьюг и морозов лицо уже через месяц-другой приобретает цвет не то сгнившей картошки, не то грязного кирпича. Но главное, что я увидел – это что глаза его открыты и смотрят на меня вполне осмысленно.
Я сразу подсел к нему на нары и спросил:
— Вы помните меня? Я Дидье Риве. Вы вчера что-то говорили про Ерепеньева. Он допрашивал вас?
— Да… — был тихий ответ. — Он много лет допрашивал меня по делу…
Говорил он настолько тихо, что приходилось все время напрягаться, чтобы ничего не пропустить.
Но того, что я услышал вслед за этим, я бы, наверно, не прослушал даже если бы был вовсе глух. Даже если бы при этом канонада грохотала поблизости.
— …по делу деспозинов… — проговорил он, и я чуть не подскочил на нарах.
— Деспозинов?! — шепотом воскликнул я. — Так вы знаете о них?!