Загадка Отца Сонье

Сухачевский Вадим Вольфович

А уже в поезде, убывая на свой 101-й, ты услышишь от соседей по поездным нарам ты между делом услышишь от своих попутчиков, таких же, как ты, счастливцев, чьей-то незримой волей отпущенных каждый в свое Чистилище, ты услышишь между делом, что в середине дня покончил с собой какой-то старик в лазарете. Сам воткнул себе заточку точнехонько под третье ребро. Отошел мигом, даже не охнув.

Покойся с миром, мой друг Поль.

А был ли ты все это время ангелом моим?..

Загляни в эту последнюю папку, глупый Диди. Там уже всего две странички-то и осталось…

Бумажное эхо

( окончание)

…и после Вашего последнего послания я вдруг понял, что волен! Волен, как птица,

выпущенная из клетки! Наверно, такую же волю ощутили и Вы, узнав, что Ордена более не существует и Вы отныне принадлежите только себе.

Вы не поверите – со мной даже случилось нечто вроде припадка. Клянусь, я скакал по нарам и как оглашенный кричал что-то о свободе до тех пор, пока меня не укутали в смирительную рубашку.

Сейчас, пребывая в тюремном "доме скорби", отчасти сожалею о том, что напоследок имел неразумие совершить. Не так давно, боясь, что покину мир сей, не исполнив до конца долга перед Орденом, раскрылся перед своим другом Полем и передал ему на этот случай для выполнения известной Вам миссии свой тамплиерский стилет.

Бедняга Поль! Он и так помешался умом на мечте о невозможном – о побеге из этих краев. С приобщением к несуществующему Ордену он, кажется, обрел дополнительный смысл жизни.

Увы – ненадолго.

Он сам вонзил в себя стилет. Так что свой побег он все-таки совершил, причем в места куда более отдаленные, нежели те, что представали в его безумных мечтаниях.

Зато Дидье Риве, которого я, право, успел полюбить, жив, и я радуюсь хотя бы этому, столь малому.

Не могу Вам нынче ничего приказывать, но, памятуя об общей тайне, когда-то связывавшей нас, покорно прошу об одолжении, сделать которое вполне в Ваших силах. Употребите крохотный кусочек Вашей власти на то, чтобы Риве отправили из зоны на 101-й километр.

Я знаю о существовании Центра в вашей стране, занимающегося Деспозинами. Допускаю, что Риве может оказаться ему полезен, но при том лишь единственном условии, что останется жив. На Колыме это весьма сомнительно.

Все прочие заботы о Риве беру на себя сам. Это уже обязанность, диктуемая мне моею собственной душой, а не послушанием Ордену, то есть позыв опять же свободного человека.

Впрочем, сделаю это не сразу, сначала хочу насладиться сполна той единоличной свободой, которую обрел.

"Дом скорби", в котором я пока нахожусь, тому не помеха, скорее подмога. Не взыщите за многословие, кое, думаю, простительно для того кого окружающие считают душевно больным. Хочу поведать Вам, что в детстве мне приснился один сон, запомнившийся на всю жизнь…

Далее идет подробный пересказ детского сна Пьера, где его, новорожденного принца, вдруг унесло шальным ветром из дворца.

…и вот хочу Вам сказать, что сон мой почти исполнился – правда, много позже, чем я полагал. К своим всего лишь восьмидесяти – чем я не принц? Я себе кажусь даже монархом-самодержцем, каковых сейчас по пальцам сосчитать, ибо отныне воля моя принадлежит мне одному и никому более. Стены и санитары меня при этом нисколь не смущают: они не помеха той свободе, которая внутри тебя самого. Да и компания тут подходящая – Юлий Цезарь, два Наполеона, царь Давид. (Можете счесть за шутку, если угодно.)

С обещанием более Вас не тревожить,

По рождению – Батист Клеман, по мирской легенде – Пьер Обинье, по орденскому имени – Регуил, ныне – Король Самого Себя

6

Вот и все. Закончилась последняя папка. Далее – пустота. Такая же ожидает вскорости и тебя самого, Диди.

Но в отличие от ангела своего, ты еще не свободен. Верно, память твоя удерживает тебя своими зияющими пустотами, которые ты, не осмыслив, так и оставил лежать под броней забвения – этой неподатливой мерзлотой.

Но ты уже вроде бы поумнел, Диди – по крайней мере, tellement il te on ne sait pourquoi. [62] Ты общался с бесстатейным русским деспозином

и какие-то крохи, возможно, сумел понять.

62

Так тебе почему-то кажется (фр.)

Кроме того, ты прошел через Ад, Диди. Ты стал опытным копальщиком, кайлильщиком любой, даже самой неподатливой мерзлоты.

Давай, Диди! Бери же свое кайло!

Коли не страшно – давай!..

IX

Без названия

( ибо не все в мире можно обозначить словами)

…ибо Он благ и милосерд, долготерпелив и многомилостив и сожалеет о бедствии.

Иоиль (2:13)

6

Давай же, Диди, давай!

С чего начать? Начинать всегда непросто. Поэтому с чего еще как не с крика человек начинает жить?

А заканчивать?.. По крайней мере, если речь идет о жизни, которую давно пора бы заканчивать – то, наверное, куда легче. Тем более, что ты уже давно в Раю. Обойдется без крика, я надеюсь.

Но – начинай все-таки. Кайло в твоих руках. Мерзлота памяти – вот она, пред тобою. И тебе не 99 а всего 45, ты полон сил, мерзлота поддастся первому же твоему удару.

Чего тебе не хватает? Крика?

Да напрягись! Прислушайся! Вот он!

Кричишь, правда не ты, но крик этот уже докатился до твоего дома.

Третий год идет Мировая война. захлебнувшееся немецкое наступление под Верденом, потом прорыв нашего генерала Невеля… Однако все это так далеко от твоей Ренн-лё-Шато, живущей, помимо известий с фронта, еще и своими собственными заботами.

Пять утра, ты пока дремлешь, увалень ты эдакий, но уже слышишь сквозь дрему этот крик, разносящийся по всей деревне: "Le cheval! Le cheval!…" [63]

63

Лошадь! Лошадь!.. (Фр.) Впрочем, здесь понимается по-другому (см. далее).

n

"Шваль" в Ренн-лё-Шато

"Le cheval! Le cheval!.." – доносится сначала издалека, потом все ближе и ближе. Можно было бы подумать, что кто-то гонится через всю деревню за сбежавшей лошадью, но я сразу же узнал голос моего выжившего из ума прадедушки Анри, который сжег Москву. Так выкрикивать это слово мог только он: "Шуваль, шуваль!.." В таком виде он вынес его из русского плена вместе со словом "говньюк" – так его там, видимо, тоже называли. (Потом и тебя будут называть, Диди. Только уже на чистом русском. И звучать оно будет: "шваль".)

Кстати, по рассказам прадедушки, которых я от него наслушался, когда он пребывал еще в относительно здравом уме, к нашей французской лошадке, к le cheval, это слово имело вполне прямое отношение. Пока мой прадедушка вместе с Наполеоном Первым драпал по морозу из сожженной ими обоими Москвы, по всей дороге валялись сдохшие французские лошаденки – в отличие от людей, ни одна из них не выдержала бескормицы и русских морозов. От этого смрад над дорогой стоял невыносимый. Пленные французы объясняли русским казакам его происхождение, виновато указывая на дорогу, и говоря: "Le cheval". Те, верно, поняли это по-своему и стали называть "швалью" (или "шувалью", как это вынес из России прадедушка) все, что смердит, в том числе провонявших пленных французов, прадедушку Анри в том числе.

С тех пор, если что-то казалось ему дурно пахнущим, он не медлил щегольнуть "русским" словцом: "Шуваль".

В то утро, услышав его крик, я уже не мог больше уснуть: воняло вокруг и вправду не слабее, чем в камере ретельской тюрьмы. Только запах был совсем иным. Это был… (уже окончательно проснувшись, я понял)…это был, вне всяких сомнений, запах отца Беренжера, но вдруг усилившийся настолько, что окутал собою всю Ренн-лё-Шато.

Через несколько минут ко мне в комнату заглянула матушка: