Загадка старого клоуна (с илл.)
Шрифт:
Я не узнал Чака.
На нём была плохонькая, латаная, какая-то древняя свитка до пят, подпоясанная верёвкой, полотняные, обтрёпанные внизу штаны, на ногах постолы [23] . Рядом на скамейке лежал узелок и длинная берёзовая палка. Прохожие, увидев его, оборачивались и улыбались.
Заметив удивление на моём лице, Чак успокоительно кивнул:
– Так надо. Сейчас объясню. Садись.
Я сел, немного смущаясь от любопытных взглядов прохожих.
23
Постолы –
– Мы с тобой, друг мой, посетим сегодня Григория Саввича Сковороду… Не удивляйся. Я долго раздумывал над словами Тимохи Смеяна. Разыскать самим скомороха Терёшку Губу – дело безнадёжное. Скоморохи – странствующие актеры-весельчаки, пращуры современных циркачей; появились они в одиннадцатом-двенадцатом веках, если не раньше, и просуществовали до восемнадцатого века. Где этого Губу искать, в каком столетии – неизвестно. И вот надумал я посоветоваться с Григорием Саввичем Сковородой, одним из самых мудрых и самых интересных людей, которых рождала наша земля и видело киевское небо. Ты хотя бы знаешь, кто такой Григорий Сковорода?
– Ну как же – покраснел я. – «Всякому городу нрав и права…» Мой дед Грицько очень любит петь эту песню. И кино старое я когда-то видел, по телевизору, как он в хоре пел у царицы. А потом в Киево-Могилянской академии учился. Потом у какого-то помещика репетитором был. А после всё бросил и стал странствующим философом и поэтом.
– Правильно. Этот фильм снял Иван Петрович Кавалеридзе, о котором я тебе уже рассказывал. Кинорежиссер, скульптор и писатель. Этот вот памятник – тоже его работы. И в Лохвице его памятник Сковороде. И пьесы о Сковороде он писал. Выдающимся, великим человеком был Григорий Саввич… Такие, может, рождаются раз в тысячелетие. И поскольку мы с тобой путешествуем во времени, не воспользоваться этим и не увидеться с Григорием Сковородой было бы непростительно. Если уже и он нам не поможет, то никто не поможет. Только не могу я позволить себе появиться перед Сковородой так неожиданно, из будущего, как мы до сих пор появлялись. Не могу я позволить себе смущать чистую душу мудреца и философа чем-то непостижимым и удивительным. Поэтому и отважился на это лицедейство, на этот маскарад. У знакомого костюмера с киностудии попросил эту одежду восемнадцатого века. Выберу подходящий момент, материализуюсь незаметно и… А тебе уже, Стёпа, придётся оставаться невидимкой…
– Ну что ж, – пожал я плечами. – Если надо… А где Елисей Петрович?
– На дереве. Читает.
Я поднял голову.
В густой кроне дерева над скамейкой сидел на ветке Елисей Петрович, легкомысленно болтал ногами и тихонько, как шелест листвы, хихикал, читая какую-то детскую книжку с яркой обложкой.
– Что читаете, Елисей Петрович? – спросил я. – Здравствуйте.
Елисей Петрович сдвинул очки на кончик носа и посмотрел на меня сверху:
– A-а… Добрый день! Да вот, украинские народные сказки, как мужик чёрта обманывал. Люблю иногда фольклор почитать. Интересно! Хи-хи-хи… Ну что? Будем трогаться? – он спустился с дерева. – Куда сегодня?
Мы с Чаком переглянулись.
– Надо нам в 1764 год, к Григорию Саввичу Сковороде. Он именно тогда в Киев приехал со своим юным другом, воспитанником харьковского коллегиума Михаилом Ковалинским.
– Ну что ж… Поехали!
Миг – и всё изменилось вокруг.
Мы стоим в
– Прощайте! – сказал нам Елисей Петрович и исчез.
– Не будем зря тратить время, пойдём в академию, – сказал Чак. – Уж там наверняка знают, где сейчас Сковорода.
Полутёмные сводчатые коридоры академии пусты.
– Ну, я материализуюсь, – предупредил Чак. – Теперь смогу говорить с тобой только наедине.
– Понимаю.
Дверь одной из аудиторий отворилась, и вышел какой-то горбун с метлой – наверно, служитель. Чак поспешил ему навстречу.
– Добрый день вам!
– День добрый!
– Не скажете ли, любезный, где сейчас может быть Григорий Саввич Сковорода? Он сейчас в Киеве.
Глаза горбуна приветливо засветились.
– Григорий Саввич? Знаю. Конечно. Был у нас. И благополучно отбыл давеча с юным другом своим в Печерскую лавру.
– Благодарю покорно, – Чак с достоинством наклонил голову и пошёл по коридору.
Горбун часто закивал:
– Пожалуйста! Пожалуйста!
Чак вышел за ворота академии и направился налево, к горе, на верхушке которой возвышалась недавно построенная, ещё кое-где в лесах, хрупкая, лёгкая, как будто невесомая, Андреевская церковь.
Я мог, конечно, легко пролететь к горе над домами, но мне не хотелось оставлять Чака одного и я вместе с ним долго петлял кривыми, узкими, пыльными улочками, по обеим сторонам которых громоздились одна над другой деревянные хибарки и на которых даже двум подводам трудно было разминуться.
С горы по пыльному ухабистому спуску тащились подводы, шли богомольцы.
Чак молча ковылял, опираясь на берёзовую палку, и ничем не отличался от сотен таких же попрошаек в латаных свитках, постолах, с палочками и котомками. Долго поднимались мы на гору.
Но вот прошли и Андреевскую церковь, и знакомый уже мне Михайловский монастырь.
За монастырём дорога пошла вниз, в дикий поросший кустами овраг. Прохожих стало меньше.
Выбрав время, когда рядом никого не было, Чак сказал, показывая направо:
– Крещатый яр. Наш будущий Крещатик. А вот Козье болото, здесь сейчас главная площадь нашего города.
Я смотрел на глухой, поросший кустарником и деревьями овраг, по дну которого извивался ручей, на поросший камышом заболоченный пруд – и не мог поверить, что это те места, где сейчас находятся красавец Крещатик и площадь, на которой проходят все праздники.
– Впрочем, Киев в то время, – сказал Чак. – состоял из трёх отдельных частей: Подол, Гора (или Верхний город) и Печерск.
От Крещатого яра дорога опять пошла вверх.
Мы шли мимо Царского сада (сейчас Первомайский парк [24] ), в глубине которого над обрывом вырисовывались изящные контуры Мариинского дворца, недавно возведённого по проекту того самого Растрелли, который строил Андреевскую церковь.
– Это ещё деревянный дворец, – заметил Чак. – В девятнадцатом веке он сгорит, и его отстроят заново уже из камня по проекту архитектора Маевского. А вон Арсенал.
24
В настоящее время Городской сад.