Загадка воскресшей царевны
Шрифт:
– Каким образом я узнаю вашего человека? – с любопытством спросил Самойленко.
– Да самым простым, – ответил Боткин. – Это мой двоюродный племянник – Глеб Евгеньевич Боткин [20] , вы с ним знакомы. Он сейчас в Берлине инкогнито. Приехав в Бухарест, он вас сам найдет. Надеюсь, вы понимаете, что и его визит, и встреча с… с интересующей нас особой должны остаться в строжайшей тайне от Поклевского! Конечно, сейчас он бывшая «персона грата», с которой можно не считаться, однако, устраивая дела эмигрантов, каждый на своем месте, мы с ним воленс-ноленс иногда пересекаемся, поэтому не хочется преждевременных разговоров.
20
Глеб Евгеньевич Боткин (1900–1969) – иллюстратор, писатель, публицист; основатель и епископ новоязыческой Церкви Афродиты в США. Сын лейб-медика Е. С. Боткина, расстрелянного вместе с царской семьей в Екатеринбурге.
– Это само собой разумеется, – пробормотал Самойленко. – Однако игуменья православного монастыря, от которой Поклевский узнал об этой девушке, – его давняя знакомая, чуть ли не подруга детства. Она наилучшим образом осведомлена обо всех событиях, которые происходят в округе. И, конечно, приезд Глеба Евгеньевича к…
– Не волнуйтесь, – снисходительно усмехнулся Боткин. – Глеб будет соблюдать строжайшую конспирацию.
После этих слов в трубке раздался неприятный шум, и волоокая домнешуара сообщила, что разговор прервался из-за неполадок на линии, которые будут через некоторое время устранены.
Самойленко с полчаса ждал, однако устранения этих неведомых неполадок не дождался, простился с откровенно зевавшей телеграфисткой и, сам отчаянно зевая, направился с бульвара Дачия домой. Проезжая по шоссе Киселёфф мимо бывшего российского посольства, он печалился о том, что ни о каких подъемных суммах, которые ему давно следовало бы от Сергея Дмитриевича Боткина получить, и речи не шло. Размышлял Самойленко также о том, какой личный интерес преследует во всей этой темной истории сам Боткин – опытный дипломат и завзятый интриган, как, впрочем, всякий политик. Он ведь вполне отдает себе отчет, что намерен бросить на карточный стол политической игры даму из другой колоды!
Окрестности Перми, 1918 год
Слухи о девушке, которую захватили красноармейцы и которая назвалась царевной Анастасией Николаевной, за ночь распространились по округе. Кому-то проболтался телеграфист Максим Григорьев, кому-то – Иосиф Уткин, один из красноармейцев, у которого на разъезде жила родня. Тогда же стало известно, что да – девушка подверглась в вагоне 21-й роты насилию, но вовсе не каждый из солдат захотел принять в этом участие. Мучили ее Мишка, Иван да те трое других, которые помогали ее задержать. На остальных ее клятвы в том, что она великая княжна Анастасия Николаевна, произвели большое впечатление. И как ни старался Мишка Кузнецов уверить, что никакая она не царевна, а Настя Григорьева из деревни Нижняя Курья, укравшая шубу, его только на смех поднимали, потому что Настю Григорьеву все прекрасно знали, у нее с этой девушкой никакого сходства не было, и никто не понимал, с чего рыжий Мишка упорствует в своей дурости. Видать, потому что самый настоящий дурак. Ну а умные старались держаться подальше от этой девки, которую в одночасье сделали бабой, но пачкаться в таком темном деле, многие нутром чуяли, было опасно!
Ночь миновала, а на рассвете Кузнецов и Петухов вытолкнули девушку из вагона и куда-то повели. Она шла с трудом, понурив простоволосую, растрепанную голову и зябко кутаясь в шинель Гайковского.
Максим Григорьев увидал их из окошка своей будки и выбежал на крылечко:
– Эй, куда вы ее?
– Ноги сушить повели! – крикнул опухший от спирта Мишка Кузнецов, а Петухов захохотал.
Григорьев с этой разухабистой революционной солдатней уже много чего навидался, да и то схватился за сердце. Девушка тащилась безучастно – видно, не поняла страшного значения этих слов. Да ведь ноги сушить – это повесить! А может быть, она все поняла, но была настолько измучена, что смерть представлялась ей лучшим выходом.
Тут Григорьев заметил дрезину, которая приближалась со стороны города. В ней находились двое мужчин: один в ватнике, другой в шинели, а с ними рядом – женщина в кожанке, какие носили комиссары, и кумачовой косынке, низко надвинутой на лоб. Мужчины изо всех сил качали рукоять дрезины, а женщина, привстав, махала рукой и что-то кричала, но ветер дул встречный, и до Григорьева долетали только обрывки слов:
– …ойте!..те!
Впрочем, этого Григорьеву оказалось довольно, чтобы все понять и тоже закричать вслед Петухову и Кузнецову:
– Стойте! Да стойте же!
Женщина была похожа на комиссаршу из чрезвычайки, значит, обладала какой-то властью, возможно, и немалой. А вдруг спасет жизнь бедной девушке?! Кем бы она там ни была…
Кузнецов оглянулся, посмотрел на приближавшуюся дрезину, что-то сказал Петухову. Тот сперва отмахнулся, потом тоже начал тревожно озираться.
Дрезина остановилась, мужчины бросились к солдатам и девушке, и Григорьев разглядел, что один мужчина – это Гайковский. Второго Григорьев видел впервые.
Женщина тоже выбралась из дрезины. Из-под красной косынки виднелись белокурые волосы; она была среднего роста, плотная, крепко сбитая, с решительным выражением красивого, хоть и грубовато вытесанного лица.
Теперь Григорьев узнал и ее. Это оказалась Ираида Юрганова, большевичка, чекистка.
Ай да ну! Ай да упрямец Гайковский! До города добрался, до чрезвычайки дошел и вернулся с подмогой! И еще с какой…
И Григорьев снова удивился такой хлопотливости Гайковского. А потом пожалел, что вчера не послушался этого солдата и не связался, как тот просил, по телеграфу с чекой. Как бы эта трусость ему нынче боком не вышла!
На всякий случай Григорьев вернулся в будку и засел за телеграф, словно надеялся, что близость этого важного устройства защитит его, если вдруг чекистка Юрганова вздумает расправиться с ним за упущение.
– Но ведь я могу сказать, что телеграф не работал? – пробормотал Григорьев, словно советуясь с аппаратом, но украдкой поглядывая в окошко.
Слышать он ничего не слышал, но видно было, как чекистка, стоя напротив Кузнецова и Петухова, широко открывает рот. Лицо у нее было красное – в цвет кумачовой косынке! – и злое. Похоже, она орала на солдат и грозила им не только своим крепеньким кулачком, но и словами, причем эти угрозы их очень сильно напугали. Физиономии Мишки и Ивана вытянулись, побледнели, ну а девушка по-прежнему стояла понурая, безучастная, словно происходящее ее не касалось.
«Да уж, сделанного не поправишь, – вздохнул Григорьев. – Досталось ей, бедной…»
Между тем из вагона повысыпали еще солдаты, построились. Ираида Юрганова обратилась к ним с короткой речью, а потом она и тот мужчина, который приехал вместе с ней, направились к дрезине, о чем-то споря между собой. У Григорьева создалось впечатление, что они на какое-то мгновение забыли о девушке. Тем временем Гайковский подошел к ней, снимая с себя ватник и протягивая ей. Она вяло потащила с плеч шинель, и Григорьев понял, что Гайковский, отдавший ей еще вчера свою шинель, просто предлагает поменяться. Помогая ей, он наклонился к ее уху и, как показалось Григорьеву, что-то быстро, тихо сказал. Конечно, расслышать эти слова Григорьев никак не мог, однако девушка словно бы оживилась немного.