Загадка золотого кинжала (сборник)
Шрифт:
Вернувшись, я сказал:
– Помогите обуть его и одеть.
При неровном свете свечи мы кое-как одели Грэма. Лемезюрье-Грослен был крупный малый, а меня мое ремесло приучило ворочать трупы, потому скоро наш друг был в полном обмундировании у меня на руках. Квалерийская каска чудом держалась у него на голове под каким-то немыслимым углом, сам он был совершенно без сознания, но живой.
– Теперь помогите усадить его в седло.
То был первый и последний на моей памяти раз, когда майор уронил монокль.
– Не смею ослушаться. Но учтите: я полагаю, что вы или пьяны, или рехнулись.
Мы спустились вниз, я влез на лошадь,
Через час, уже в виду крепости хана, Грэм пришел в себя – как я и полагал, свежим и готовым к делу, словно после хорошего сна. Времени объясняться толком не было, так что я сказал:
25
То есть почти центнер: конечно, вместе с полной выкладкой кавалерийского офицера – сапоги, каска, оружейный пояс с палашом в ножнах и т. п.
– Вас опоил кто-то из туземных шпионов. Как видно, прознали, что атакуем сегодня. Мне сказали, что войска уже выдвинулись на маршрут, так что я не стал давать вам лекарства, а просто подвез к месту действия.
Рад заметить, что он мне поверил.
Мне нашли бодрую лошадку, до того тягавшую легкую артиллерию и доставившую солдатам немало проблем своим характером, и я направился на квартиры: мне нечего было делать на поле боя. Когда я уже подъезжал к сторожке, мне помстилось, что мимо мелькнуло белое платье.
Был почти рассвет, и над рисовыми полями повисла легкая розовая дымка. Все было полно того ощущения чистоты и покоя, какое всегда оставляет, уходя, индийская ночь.
Моя комната была на первом этаже и, кажется, услышав стук копыт, кто-то выскользнул из нее и побежал по каменным ступеням вверх.
Я спрыгнул наземь, вдалеке бухнула пушка. Моя лошадка бодро вздернула уши – несмотря на сорок миль, которые она прошла без отдыху за последние пять часов.
Я ее стреножил и пошел в комнату – но не в свою, а наверх, к Грэму.
Мисс Уотсон стояла там и, в ярком свете южного утра я увидел лицо женщины, пережившей бессонную ночь.
– Слуга майора Грэма сказал мне, что майору плохо, и я пришла. У меня есть право… право знать, что с ним и где он! – сказала она с привычным самообладанием.
– Он на поле боя, – ответил я, и глухой отдаленный выстрел подтвердил мои слова.
Берта Уотсон прикусила губу – та слишком дрожала.
– Прозвенел третий звонок, – пояснил я, припомнив давний разговор на веранде посольства.
– Как он туда попал?
– В моем седле, без сознания. Пришел в себя примерно за час до начала запланированных боевых действий. Кто-то опоил его, чтобы майор не мог принять участия в операции. Кто-то, кто боялся его – или боялся за него. Меня вызывал майор Лемезюрье-Грослен, и о случившемся знаем только мы трое. Я – единственный медик, связанный с этим делом, и я могу удостоверить, что использовано было местное наркотическое средство, а следовательно, преступник – туземец. Вероятно, местный шпион, пытавшийся таким образом сорвать операцию, предупредить о которой своих он не успевал. Понимаете?
Она смотрела на меня – очень внимательно и серьезно.
– Никто
Я кивком указал ей на дверь: следовало уходить, скоро здесь станет людно.
– Надо же! – воскликнула она. – А я-то считала вас глупым, несмотря на ваш монокль. А глупец здесь совсем не вы…
Потом она вдруг развернулась ко мне и севшим голосом прошептала:
– А если его убьют?
– Это профессиональный риск, мисс Уотсон. Нам остается лишь ждать и надеяться, что он вернется живым.
И он вернулся – по словам бригадира, «с Крестом Виктории на рукаве». Я был поблизости от мисс Берты Уотсон, когда она встретила майора Грэма, и то, что мелькнуло в ее глазах, доселе заставляет меня грустить о том, насколько я одинок…
Эрнст Уильям Хорнунг
Не синекура
Я до сих пор не могу сказать наверняка, что поразило меня больше – телеграмма, призывающая обратить внимание на объявление, или же само это объявление. Телеграмма находится сейчас прямо передо мной. По-видимому, отправили ее с Вир-стрит в восемь утра 11 мая 1897 года, а в серый унылый Холлоуэй она прибыла еще до половины девятого, застав меня неумытым, но уже в работе – я старался успеть побольше до полуденной жары, когда находиться в мансарде станет невыносимо.
См. объявление мистер Мэтьюрин Дейли Мейл может тебе подойти прошу попробуй если нужно поговорю…
Я в точности повторяю текст телеграммы, которая лежит передо мной – написанная явно на одном дыхании, она поразила меня до глубины души. Еще более меня поразили инициалы в подписи. В них отчетливо проглядывал некий титулованный специалист, практиковавший в двух шагах от Вир-стрит; тот самый, кому судьба за грехи послала такого родственничка, как я, – именно так он однажды выразился. Называл он меня еще и не так – позором семьи, например, и последовавший затем комментарий я не рискну здесь воспроизвести. Наилучшим решением для меня было бы пойти к заправленной с утра постели, лечь на нее и умереть. Еще раз я дерзну сунуть нос в этот дом, и меня вышвырнут за порог. И все вышесказанное мой дорогой и близкий родственник высказал мне прямо в лицо, затем позвонил лично и еще припечатал своими ужасными рекомендациями – и этот человек теперь снизошел до вежливой телеграммы! Нет слов, чтобы выразить все мое изумление. Я просто не мог поверить своим глазам. И все же доказательство говорило само за себя: даже апостол, формулируя послание, не смог бы сделать его настолько узнаваемым. Скупая недоговоренность, краткость изложения, экономия на содержании, и это притом, что «мистер Мэтьюрин» остался при своем титуле! О да, в этом был весь мой выдающийся родич. Впрочем, если вдуматься, все остальное тоже было вполне для него характерно. О нем ходила слава щедрого человека, и не беспричинно. Конечно, это могла быть секундная прихоть, какие посещают порой даже самых расчетливых людей – утренняя газета, чашка чаю, случайно попавшееся на глаза объявление, и все последующее тонет в тумане проснувшейся совести.