Загадки и трагедии Арктики
Шрифт:
Бабич громко возмущался, не выбирая выражений. Как выяснилось впоследствии, метеоролог Горяченко очень внимательно слушал и запоминал эти выражения (а также рылся тайком в личных вещах и бумагах начальника, выискивая будущие «вещдоки») — через несколько недель все высказывания Бабича ему же сполна процитировали «компетентные органы»... В самых последних числах августа на Домашний пришел ледокольный пароход «Садко» (мы с вами знаем, что через считанные дни он погиб в Карском море, а его капитан А. Г. Корельский был расстрелян) и увез на Диксон всех троих зимовщиков. Еще на судне Бабича поместили в отдельную каюту и приставили к ней часового, а на берегу передали работникам НКВД, которые незамедлительно доставили арестованного в Красноярск и посадили в местную тюрьму, в одиночную камеру. Все его личные вещи остались на Диксоне, владельцу же было заявлено без обиняков, что на том свете ему не понадобится никаких личных вещей!
Допросы, повели четыре сменяющих друг друга следователя. Последним в работу включился начальник Транспортного отдела краевого НКВД, который требовал, чтобы подследственный быстро подписал обвинительное заключение, пообещав в случае неповиновения переломать ему ребра. Но Бабич упорствовал, да и как могло быть иначе — достаточно познакомиться с предъявленными ему обвинениями.
Оказывается, уже в 1916 г. (еще и еще раз обратите внимание на год) он находился в рядах «действующей турецкой армии, орудовавшей против советской (!) власти на юге России»... Затем, будучи офицером деникинской контрразведки (в девятнадцать, заметим, лет), Бабич после разгрома белых бежал за границу, где был завербован разведками сразу нескольких держав. Далее обвинительное заключение повествовало о том, что вся его последующая жизнь советского моряка и полярника была лишь изощренной маскировкой, мешавшей «органам» раскрыть матерого шпиона. Однако в августе 1941 г. он все-таки попался, ибо замыслил захватить ледокольный пароход «Садко» и передать его в руки фашистов, чьим агентом он и был с 1922 г.!
«Факты» прибавлялись с каждым днем. Бабич — соглядатай и диверсант, это ясно, это и доказательств не требует. Бабич отрицательно относился к вождю народов, к Сталинской Конституции, к колхозному строительству, к госзаймам (оказывается, шпион обязан был относиться ко всему этому положительно, как и весь остальной, нешпионский советский народ!). Бабич, «располагая средствами связи на зимовке, имел радиоконтакт с немецкими подводными лодками, через которые передавал врагу секретные сведения и организовывал передачу немцам нашего арктического флота» — и ему предъявили заключение радиоспециалистов, из коего явствовало, что «связь с подводными лодками через рацию полярной станции вполне возможна» (нельзя здесь не напомнить, в чем обвиняли радиолюбителя Н. Р. Шмидта перед тем, как расстрелять его в Ташкенте в 1942 г.).
Бабич охотно признал допущение, что связь с подлодками теоретически вполне возможна, вот только в реальной жизни ее не было. Не было — и все тут! Теперь-то в нашем распоряжении имеются неопровержимые данные о том, что в 1941 г. ни одна фашистская подводная лодка или надводный корабль не проникали в Карское море, рейды гитлеровцев начались летом 1942г., когда «диверсанта» уже не было ни в Арктике, ни в красноярской тюрьме...
7 января 1942 г. после молниеносного формального разбирательства, без вызова свидетелей, на чем настаивал обвиняемый, и уж, само собой, без привлечения адвоката Военный трибунал приговорил Бабича А. П. к расстрелу. Как написал он много позже в жалобе на имя Генерального прокурора СССР, «потеряв всякую веру в людскую правду, умерщвленный морально и изголодавшийся, как последняя собака, я ждал своего физического уничтожения как единственно возможного и необходимого конца всей своей нескладной и никчемной жизни».
Семьдесят пять суток просидел он в камере смертников, и тут ему объявили, что расстрел заменяется десятью годами лагерей. В конце апреля 1942 г. его, опухшего от голода и допросов, взяли в этап, направлявшийся в Бурятию, на «Джидокомбинат». Бабич пробился в тот этап с превеликими трудностями (кому нужен «доходяга»?), ему пришлось умолять «гражданина начальника», уверять его, будто он, Бабич, крепок и здоров — лишь бы вырваться из стен тюрьмы. Расстояние в 280 километров от железнодорожной станции Джида до поселка Городок на монгольской границе он прошагал пешком, и сразу был направлен на рудник «Первомайский», который пользовался среди заключенных самой мрачной репутацией.
Там к осени его догнала цинга, а ведь сколько раз он уходил от нее на зимовках! Ноги покрылись гноящимися язвами, скоро он уже не мог двигаться. С первыми морозами его чуть ли не волоком переправили в другую лагерную точку, на Инкур, где работа также велась в открытых забоях. Ни пимов, ни рукавиц не выдавали: шла война, теплая одежда, равно как и продукты питания, в первую очередь требовались фронту.
Лагерные власти (А. П. Бабич многих называет поименно в своей кассационной жалобе на имя Генерального прокурора) гноили заключенных в ледяных карцерах, морили "их голодом, науськивали друг на друга, устраивали провокации со взаимными доносами. В жалобе он откровенно признает, что и его самого всеми мыслимыми и немыслимыми «методами» вынудили клеветать на товарищей, и некоторые из них оказались более стойкими, чем он... Наиболее непокорных отправляли на гибель в штрафную точку под названием Баянгол, и рано или поздно Бабич оказался там (Джида, Инкур, Баянгол — бесстрастная географическая карта хранит массу экзотических наименований, которые не вызывают у непосвященного ровным счетом никаких чувств, Но каково бывшим узникам тех мест видеть эту «топонимику»?!).
Неожиданно Бабич угодил в «вензону», поскольку у него обнаружили сифилис: лагерные эскулапы посчитали незаживающие гноящиеся раны на ногах симптомами опасной венерической болезни, при этом анализов крови, разумеется, сделано не было. «Никто из моих родственников,— пишет А. П. Бабич прокурору,— сифилисом не болел, сам же я с 1939 г. не жил половой жизнью (он находился на зимовке, где не было женщин,—3. К.), но для спасения признал себя сифилитиком, заявил, что это у меня наследственное, и, таким образом, попав в вензону, остался жив...»
Вот только можно ли назвать все это жизнью? «Для поднятия трудоспособности» его однажды зверски избил комендант лагеря. Два месяца Бабич не в состоянии был слезть с нар, «где отлеживался, как пес, зализывая раны». За очередное непослушание последовала новая ссылка на рудник «Первомайский». Там его назначили звеньевым в бригаду плотников, строивших бараки для все прибывающих и прибывающих пополнений. Варлам Шаламов писал:
Моими ли руками
Построен город каменный?
Ах, камень, серый камень,
Какой же ты беспамятный!
Забыл каменотесов
Рубахи просоленные,
Тебя свели с утесов
Навек в сады зеленые,
Твое забыли имя
Не просто по беспечности —
Смешали здесь с другими
И увели от вечности.
Осенью 1944 г. на руднике был открыт «контрреволюционный заговор», и снова пошли допросы, истязания, требования признать, оговорить, подписать. В апреле 1946 г. Бабичу дали новый срок — десять лет с погашением уже отбытого. А еще через год он пишет свою кассационную жалобу, которая уже частично мною цитировалась.
В самом начале обращения к Генеральному прокурору заключенный объясняет причину столь долгого молчания: «В период Отечественной войны моя жалоба была бы неуместна, так как война налагала на всех граждан СССР, а тем более на органы власти более серьезные и ответственные обязанности, чем разбор судебных дел отдельных лиц (поразительно, он словно совестится отрывать должностных граждан «по пустякам»!— 3. К.). Тем более, что после решения Особого Совещания я совершенно оставил мысль писать какую бы то ни было жалобу, так как это решение убедило меня в том, что никакого правосудия в нашей стране не существует... Советское правосудие является лишь ширмой, за которой скрывается грязь, подтасовка и произвол советских чиновников».