Загадки любви (сборник)
Шрифт:
Особенно понравилась она чернявому, старшему. Он даже принес ей кошку, и она играла с кошкой и ждала, когда ее отвезут домой.
Наконец мужчины заманили к себе директора мясокомбината. Ему устроили попойку прямо в поезде. Но какая же попойка без бабы? И когда директор намекнул, они втолкнули ясноглазую к нему в купе.
Ночью директор ушел, а она вышла в тамбур. Рефрижератор уже шел во тьме к мясокомбинату. В тамбуре ее поджидал чернявый. Он молча открыл дверь вагона и швырнул во тьму ее кошку. И в свете фонарей она видела, как с визгом переворачивалась и долго падала кошка…
Утро, бойня. Безглавые туши, дрожь освежеванных туш – это еще живут мускулы.
На
И там же, на станции, повстречала того молоденького горбуна. Горбун, директор инвалидного дома, пообещал отвезти ее в деревню. Он даже описал, где находится ее деревня, и она поняла: он не врет.
И снова высокая трава-мурава. Как соскучилась ясноглазая по траве после этой проклятой дороги, после этого тракта.
Инвалидный дом размещался в бывшем имении фаворита Павла Первого полковника Чревина. Высокий дом стоял над рекой. Шатровая колокольня церкви и облака… Только когда подъехали, увидела ясноглазая покосившиеся колонны, подпертые досками, изуродованные статуи вокруг фонтана. И с криком и гиканьем неслись к их машине странные люди: огромные головы, короткие ноги, слюнявые рты. Это были жители дома. От ужаса у нее выпала из рук косынка. И тогда трое, расталкивая друг друга, упали на колени и поползли в высокой траве. И вот уже, блестя глазами, протягивает ей косынку коротконогий обрубок с отвислым животом, а лицо – женское, миловидное. И весь тот день, куда бы она ни пошла, – она натыкалась взглядом на счастливое, преданное лицо идиотки…
Горбун отправился устраивать ей комнату, а в доме меж тем шла обычная жизнь. Это был понедельник, тридцатое число – день смены белья. Огромная рыжая бабища с толстыми шарами-руками выволакивала из дома матрацы – проветривать. Полосатые матрацы валялись в траве у дома. И среди матрацев – белая простыня. Из-под простыни – лицо мальчика, ангельское, в черных кудрях. Она подошла к мальчику не в силах отвести взгляда от простыни: простыня кругло облегала яйцевидное его тело. Рук и ног не было…
Дом этот открыли после войны, назывался он при основании Дом престарелых. После войны престарелых мало осталось, а вот молодые идиоты войну пережили, голод и холод пережили. И поселили их вместе с немногими стариками. С той поры назывался дом – Инвалидный широкого профиля. И жили в нем теперь идиоты и старики, то есть слабоумные и мудрые вместе. Слабоумные были тихие, работали усердно, старики тоже не привередничали и умирали исправно. А новые старики приносили горбуну доход, потому что много было желающих сдать своих стариков в этот дом. Одна только была забота у горбуна: молодые идиотки все время рожали. Это было строжайше запрещено правилами, и горбун все время собирал собрания, где разъяснял. Но разве идиотам разъяснишь?
И душными летними ночами неясные фигуры, непропорциональные, как в зеркалах «Комнаты смеха», двигались в лес. И там, в высокой траве, любили друг друга. А потом рожали.
Для горбуна это было особенно нестерпимо, потому что сам горбун был ребенком такой ночи. Он родился в этом доме, тут работал завхозом, потом выдвинулся в директора – после войны, когда всех поубивали. Каждый новорожденный был пощечиной, злым намеком. И он боролся, как мог. Он привез из города ту сытую огромную бабу с шарами-руками и назначил ее завхозом. Но даже пудовые ее кулаки не помогали: идиоты любили и рожали.
И все-таки победил горбун. Вышел приказ в районе: забрать из дома всех молодых женщин и впредь принимать туда только стариков и слабоумных мужского пола. Именно в тот счастливый день, когда пришел приказ, он и увидел ясноглазую
Горбун закрылся в своей комнате и долго одевался во все новое. Потом тихонечко пронес в свой кабинет сладкое вино и конфеты. И вот он уже повел ясноглазую осматривать дом. А баба стояла на лестнице и темно глядела им вслед.
Сначала они прошли на мужскую половину. Держа ее руку в цепкой длинной руке, горбун церемонно ввел ее в залу. Это была парадная зала дома, с лепным потолком и яркой росписью: дебелая Венера рождалась в раковине и вокруг летали амуры. Роспись сияла: из круглых окон– люков под потолком в залу входил странный свет белой ночи. Под этой росписью стояло множество фанерных перегородок. Перегородки делили гигантскую залу на узкие пеналы. В каждом – по четыре кровати. На этих кроватях, аккуратно застеленных конвертиком, сидели друг против друга старики и идиоты. Они ждали отбоя, и потолок, как небесный свод, висел над ними.
Горбун сразу отметил про себя, что некоторые кровати пустовали, это значило, их обитатели ушли любить в белую ночь. «Ничего, в понедельник приедут грузовички за вами, товарищи любители! В понедельник наведем порядок!» Ему было весело. Они сейчас миловались в лесу, а он, как Бог, знал наперед их судьбу.
Обитатели пеналов смотрели на горбуна преданными глазами. И он радовался, что ясноглазая видит это почтение. Ему не хотелось уходить. Над каждой кроватью висели фотографии в рамочках. И, хоть это было не положено врачами (чтобы не волновать стариков и идиотов), горбун разрешил им иметь эти фотографии – единственное их имущество на земле. В этом была его смелость, его вольнодумство, если хотите… Вот на фотографии – ребенок, обычный ребенок на руках у матери. Вот он подрос, он еще не выделяется среди сверстников, хотя лоб его чересчур велик. Вот он растет – и уже появился знак: глаза. Глаза идиота. А вот и голова и сам он вытянулись – и вот он стоит один (а с кем же ему теперь стоять?) посреди пустого двора…
Они перешли на женскую половину, и горбун окликнул крохотное, согнутое, сморщенное создание. Но старуха не ответила. Горбун сказал ясноглазой, что старухе девяносто лет и она уже не слышит. Старухе, которую окликнул горбун, и вправду было девяносто лет, но она слышала. Старуха эта была женой краеведа Рязановского, а еще раньше она была фрейлиной при дворе. А еще раньше ее привезли первый раз в Петербург, и под таким же потолком она танцевала свой первый бал… А потом уже она влюбилась и вышла замуж за бедного дворянина Рязановского. Революцию муж приветствовал. Во время перестрелки в семнадцатом году его убили на улице, а ее выгнали из квартиры как буржуйку.
А потом… Чего только не было с ней потом! И теперь, прожив бесконечную жизнь, она сидела, счастливая, под потолком своей юности. Счастливая оттого, что весь этот день у нее ничего не болело. Днем она даже вышла в поле, погуляла у церкви, осторожно, не срывая, понюхала цветы и, усевшись на скамейку у заросшего пруда, проиграла в своей памяти Шопена. Побаловав себя музыкой и цветами, она медленно возвращалась в дом. И, подходя к полуразрушенным колоннам, она подумала, что поняла! Если бы вернули назад ее молодость, ее довольство – она бы не взяла! Жить в довольстве – это грех, ведь на земле люди так мучаются. И сейчас, сидя на кровати, она молилась и благодарила Его за прекрасный день без боли и еще за то, что сейчас, после той музыки, стояло пред нею ясноглазое лицо крестьянской Богоматери.