Загадки любви (сборник)
Шрифт:
– А как… как нужно, дурья башка?
– А по-нашему. Кровь вперед себя пустить. Без крови какая дверь откроется?
И Федя, ухмыльнувшись, посмотрел на него.
– Убивец… – зашептал он.
А Федя уже дернулся к нему:
– Я тебя на ножик сейчас прислоню. Я Дом строил и все поджидал тебя… Сеструха в тиру курвой через тебя стала… Мать райисполком спалила…
– Ты пьяный… Пьяный!..
– Ага, гуляю… Озорник я… Залазь на нож, я, кума, веселый! – И Федя ударил его ножом: – Жги! Жги! Жги!
И открылась дверь. И я вошел в лифт.
Квартира Самого
Дверца, как нора.
У самой дверцы, совсем голый, скрючившись, сидел Лысый и Отвратительный. И между лопаток, как оббитая ручка сосуда, торчал кривой Федин нож.
– Садись рядом, – сказал он. – Оказалось, это гостиница. Ты понял. Они превратили Дом в свою гостиницу. Хе-хе… Отсюда – сразу туда.
И вдруг я ощутил себя тоже беспомощным и голым. Я хотел пошевелить рукой, но уже не мог. И головы повернуть не мог… как в детстве, когда захлебывался от плача в ванной и истерически кричал в руках матери. И эти ее руки, не дававшие мне свободы…
Теперь я слышал где-то свой крик – детский крик… И струйка поползла вдоль ног… И где-то меня вытирали… Мое тельце… И вместе с криком там я слышал, как шептали совсем рядом – здесь:
– А потом тебя позовут. И ты пойдешь, и почувствуешь черту… И когда зайдешь за черту, ты будешь знать.
…Черта все ближе. Я иду… Оказывается, я иду к ней.
– Почему утаили? – кричал Лысый. – Объяви нам, что Ты есть! И по-другому бы жить стали… Если Ты такой могучий… всех нас любящий… пришел бы да сказал: «Я есть!» Да разве кто из нас делал бы дурное? А то ведь все притворялся, что нет! Все годил. Все ждал, когда сами изменимся. Неужели не насмотрелся? За миллиард миллиардов лет неужели не разорвалось твое сердце от наших злодейств?
Я вплотную подошел к дверце за черту:
– Значит, гостиница? Повторяемость тюрем, не более? Значит, вся убогая тайна лишь в перемене этих тюрем? Но я догадывался об этом. «Не собирайте земных богатств, ибо…»; «Возлюбите ближнего своего…». Ну, это же ясно. Но тогда в чем же обман? Ах, как я это чувствую: обман.
Дверцу открыли. Они сидели в белых одеждах. И в центре стола – Он, а за Ним… на горе… они же – люди, полуголые, в шлемах, распинали Его. Стоя на лестнице, они прибивали Его тело к кресту. Я видел знакомое, любимое лицо… И Его кровь текла. Он был распят тьму лет назад… И лицо Его, испеченное солнцем, покрытое пылью, облепленное мухами, свесилось… Вздрогнули веки, и возопил Он к Отцу вечным воплем…
– Не оставляй меня, Боже! – кричал я.
…Мое крохотное тельце уже мыли чьи-то женские руки…
А в это время два могильщика на разных концах кладбища закончили свою работу – закопали Лысого и меня… И, подняв лопаты, пошли прочь по аллее…
Вот, пожалуй, и все…
«Де-Декамерон» закончен. Сколько времени, последнего времени, ухлопал я на чтение, друг мой Д.! И как когда-то я сказал Д., так и теперь повторяю: не понравилось!
Перед уходом все-таки решил поспать (ибо всегда после обеда немного сплю).
Вижу,
В последний раз иду прогуляться. Вечерняя прогулка…
Вышел из дома. У метро «Динамо» встретил Краснорожжего. Это человек вечно опухший, с чудовищно подходящей ему фамилией. Он всегда пьян и всегда на новой работе. И в этот раз он был тоже пьян. Он сразу приступил к делу:
– Деньги есть?
У меня не было. Зачем мне деньги?
– Нужно выпить, понимаешь? (Мат.) Хрена ты понимаешь! – Он приблизил страдающие глаза, больные, безумные. – Сволочь ты. Слушай меня…
Он дышал на меня запахом бессонных ночей, зловонием сигарет, плохих зубов, жидкости для бритья и лука. Всем, что он съел и выпил. Из бессвязной его речи я все-таки понял, что у метро «Динамо» висит объявление: у кого-то потерялся пудель, обещано вознаграждение за него.
– Полдня… (мат) рвусь за всеми пуделями. Думаю, хоть какого пса словлю – рупь за труды все равно дадут? (Мат.)
И вдруг он просиял. На багровой роже над клубничным носом заблестели умные глаза:
– На хрена мне пудель?! Есть ты!.. Слушай! Ты похож на нашего нового директора. У вас харя одна – тот такой же таракан. Я в Худфонде теперь работаю. Давай скажем жинке, что ты – наш новый директор. У жинки все есть в холодильнике. Она его, падла, на висячем замке от меня держит. В гастрономе работает. (Мат.)
Гаже и глупее провести последние часы я не мог. Сама судьба посылала мне напоследок этот идиотский спектакль. Я вспомнил, как в Венгрии я смотрел «Макбета» в каком-то новаторском театре. Эти глупцы играли пьесу в бассейне, куда была налита какая-то черная жижа, олицетворявшая, видать, «грязь жизни Макбета». И Макбет, и леди Макбет, одетые в специальные водолазные костюмы, после каждого убийства все глубже погружались в эту жижу…
По горло в грязи я вполз домой к Краснорожжему…
Мы сидим за столом: я, Краснорожжий и его жена – маленький злой хорек с накрашенными губами. Последнее женское лицо, которое я увижу.
Надо побольше выпить, чтобы потом считалось, что я был очень пьян. Мой шофер, наверное, уже выходит из дома, скоро, скоро он сядет в грузовик, чтобы организовать мое путешествие…
– Как ты пьешь? – шепчет мне в ухо Краснорожжий. – Ты просто лакаешь, падла! Делаю тебе первое серьезное китайское предупреждение.
А жена Краснорожжего все подливает мне и подливает – изо всех сил она старается угодить директору Худфонда. Она открыла холодильник и выставляет на стол… ха-ха-ха!., холодную форель. Форель! Свершилось! В последний вечер я вкусил еду 1876 года.