Загадки Петербурга II. Город трех революций
Шрифт:
Пока ГПУ и милиция занимались полезным делом, избавляя город от нечисти, у граждан было лишь одно пожелание — не нервировать их лишний раз видом этой нечисти. «Опять арестованные на б. Невском, — сетовала „Красная газета“ в марте 1923 года. — Петрогубмилицией отдано вторичное распоряжение о недопущении провода партий арестованных по б. Невскому». В июне 1923 года ГПУ приступило к «ликвидации разного рода шарлатанства (гадалки, хироманты, знахари и пр.). Все арестованные препровождаются в ГПУ для высылки из Петрограда в административном порядке». Действительно, какой толк от знахарей и гадалок, гнать их из города! Но высылали не только их — в феврале 1924 года «Красная газета» писала: «Перрон Октябрьского вокзала представлял необычную картину: богато одетая публика в мехах, украшенные бриллиантами женщины. На перроне усиленная охрана. С омским поездом высылалась из Ленинграда партия валютчиков, спекулянтов и других паразитов нэпа. Партия состоит из 102 человек, по преимуществу врачей, инженеров и лиц других профессий, занимающихся чем угодно, но только не по своей профессии».
А весной 1925 года началось выселение помещиков из Ленинградской губернии. Какие могли быть помещики через восемь лет после революции, откуда они взялись? Состав «помещиков» кажется странным, только треть из них дворяне, а остальные — крестьяне,
При нэпе жизнь еще не вошла в жесткие рамки, политический маятник колебался, и сообщения о высылке бывших помещиков соседствовали с информацией о возвращении частных домов прежним владельцам. Но — «Фабрик обратно не возвращаем!» — гласила заметка «Красной газеты» в 1923 году: «Гр. Опейко обратился в Губэкосо с ходатайством о возвращении ему фабрики папирос „Полония“. С аналогичным ходатайством обратились гр. Бекель, просивший о возврате завода огнетушителей „Богатырь“, и гр. Кравцов — о возврате ему медно-литейного, арматурного и механического завода на Глазовой ул., д. 15. Президиум Губэкосо в ходатайстве о возврате фабрик и заводов отказал». Если гражданин Опейко и другие ходатайствовали о возвращении им фабрик и заводов, значит, они верили в такую возможность. В 1925 году высылали «помещиков», а летом 1926 года К. И. Чуковский писал в дневнике: «В то же самое время, наряду с… строгостью, происходит быстрое воскрешение помещиков. „Нэп“. Инженер Карнович, работающий в Земотделе, вернул дачу себе — большую, над рекою… Дача Фриде, бывшей певицы, так огромна, что ее не обойдешь, не объедешь, дача Колбасовых (роскошная!)… отдана для эксплуатации владельцам. Те сдают свои дачи жильцам и получают таким образом огромную ренту со своего капитала. Сейчас возвращают Поповым их бывшую Поповку — огромную дачу, отведенную теперь для дома отдыха… Говорят… что дом отдыха на днях закрывается, а Поповы возвращаются в родное гнездо». Колебание государственного маятника, противоречивость жизни у одних вызывало раздражение, а другим внушало надежду, что постепенно хоть что-то вернется к былому.
«Советская Россия имеет лучших в мире вождей. Но, в общем и целом, пролетариат отстает колоссально», — сетовал в 1924 году Н. И. Бухарин. Он прав, разве пролетарии могли угнаться за автомобилями вождей, если им и в трамвае лишний раз не проехаться? Цены на проезд в трамвае возрастали с той же скоростью, что и на жилье: в феврале 1923 года их повысили на 50 %, в октябре было целых два повышения, и трамвайный проезд стал роскошью. Один тарифный участок пути (маршрут делился на участки, и цена билета зависела от дальности поездки) стоил 40 рублей, а минимальная зарплата в то время была 600–700 рублей, поэтому на «трамвайной колбасе» норовили прокатиться не только мальчишки, но и взрослые граждане [52] .
52
По свидетельству А. Г. Манькова, в середине 30-х гг. работницы фабрики «Красный треугольник» тратили на трамвайный проезд почти половину месячного заработка.
Да, пролетарии безнадежно отставали от своих вождей. Вообще гордое слово «пролетарий» употреблялось в торжественных случаях, обычно говорили иначе — «рабсила». В 1924 году газеты сообщали об «усилении спроса на рабсилу. Рабсила на Бирже имеется в достаточном количестве» — на учете городской Биржи труда состояло 136 тысяч безработных, по большей части женщины. Но можно ли назвать безработной женщину, если на ее плечах была вся тяжесть неустроенной бытовой жизни? Эти «безработные» с утра вставали в очереди — «хвосты» (тогда говорили: «Пойду хвоститься»), а потом весь день трудились не покладая рук. Еще тяжелее приходилось работающим женщинам, ведь у них были те же домашние заботы. Зато они являлись уважаемыми членами общества, для них был учрежден особый праздник — Международный день работниц. 7 марта 1923 года репортер «Красной газеты» сообщал: «Зал Большого театра оперы и балета (б. Мариинский) переполнен — работницы сошлись туда отпраздновать свой международный день». После речей и пения «Интернационала» на сцене «открывается живая картина: в центре на пьедестале белая фигура, олицетворяющая статую свободы. Над головой она держит факел. У ее ног две фигуры, символизирующие труд и науку, а справа и слева толпа работниц в костюмах всех стран и наций. Картина демонстрируется в трех положениях: первое изображает приниженное состояние работницы и тяготение к свободе. Положение второе рисует работницу как бы на половине пройденного пути. Положение третье: торжество достижения».
В 1923 году торжество достижения было налицо: за год хлеб вздорожал в десять раз, ситец — в десять с половиной раз, спички — в четырнадцать; в несколько раз подорожали дрова, мануфактура, обувь, продукты. Цены подскакивали почти еженедельно, повергая горожан в панику. Эмма Герштейн вспоминала, как в конце 20-х годов Мандельштам предрекал скорую мировую войну и, «подняв указательный палец, торжественно провозгласил: „Покупайте сахар!“» Действительно, что еще делать в преддверии войны, как не запасаться сахаром? Однако в ироническом совете Мандельштама запечатлелся характерный штрих жизни 20-х годов. Вспомним разговор горожанок в пьесе Евгения Шварца «Дракон»: «По дороге сюда мы увидели зрелище, леденящее душу. Сахар и сливочное масло, бледные как смерть, неслись из магазинов на склады. Ужасно нервные продукты. Как услышат шум боя — так и прячутся». Перебои с сахаром были верным признаком разлада в государственном хозяйстве, и атмосфера вокруг «нервного продукта» складывалась нервная.
В июне 1923 года петроградские газеты писали о сахарном кризисе: «Сахар страшно подорожал, и почти исчез сахарный песок». Несмотря на заверения городских властей, что сахар скоро завезут, ничего не изменилось и через год. Горожане давно научились толковать газетные сообщения как «сонник»: если пишут «топливный кризис городу не грозит», запасайся дровами; если «перебоев с сахаром не будет» — беги скорее в лавку! Эта примета их никогда не подводила. Осенью 1923 года чуть ли не половина населения города выстраивалась в очереди у магазинов Сахартреста, где сахар был дешевле, чем на рынке. Милиция боролась с ночными очередями, на дверях магазинов висели объявления об их запрете: «Виновные будут арестованы и привлечены к ответственности. Очередь можно занимать лишь с 8 час. утра». Но это не помогало, люди все равно выстраивались с вечера, разбегались, как мыши, при виде милиционеров, а потом опять вставали в «хвост». Говорят, что те «хвосты» все же отличались от угрюмых, озлобленных очередей конца 20-х — начала 30-х годов, когда снова была введена карточная система; при нэпе люди с достатком могли без хлопот купить «нервные продукты» в частном магазине или на рынке. В конце 1924 года Ленгорисполком объявил, что сахара на складах достаточно, в январе 1925-го сообщалось, что из Гамбурга доставлено еще 100 тысяч пудов сахара, так что успокойтесь, граждане! Но граждане не успокаивались, и были, несомненно, правы — об этом свидетельствует газетная заметка августа 1925 года: «В настоящее время наблюдается несколько напряженное состояние с сахаром, главным образом с сахарным песком. В Северо-Западном областном отделении Сахартреста сообщили, что Ленинград обеспечен сахаром и ожидать ухудшения положения не приходится». Как же, не приходится — мы ученые! «Песня о Сахаре» продолжалась до 30-х годов: он то появлялся, и цены на него взлетали ввысь, то исчезал, а в 30-х годах стал почти недоступным для большинства ленинградцев.
Не менее драматичной была история с галошами. Галоши — морока нашего детства: они пачкали школьные обувные мешки, спадали или не налезали на валенки, и при чтении стихов: «И ждем не дождемся, когда же ты снова пришлешь к нашему ужину дюжину новых и сладких галош» — думалось: «Ну и вкусы у этих крокодилов!» Но в 20-х годах обладатель новенькой пары галош чувствовал себя почти как нынешний владелец «мерседеса». В 1919 году известная революционерка, лидер левых эсеров Мария Спиридонова, выступая на митинге московского завода Гужона, обличала большевиков: «Большевики — первые контрреволюционеры… Только большевикам все привилегии. Им и карточки на галоши!» Видимо, упоминание о галошах находило особый отклик в рабочих сердцах.
В России галоши выпускала основанная в 1860 году петербургская фабрика «Товарищество Российско-Американской резиновой мануфактуры» (с 1908 года — фабрика «Треугольник»); к концу XIX века «Товарищество» было ведущим в стране предприятием по выпуску резиновой продукции. В 20–30-х годах ХХ века ленинградский завод «Красный треугольник» по-прежнему сохранял лидерство — казалось бы, где и купить галоши, как не в Питере! Однако в городе был постоянный «галошный голод» — видимо, отсюда и гастрономическое пристрастие крокодилов из сказки Чуковского. «Вкусовое» отношение к этому товару упрочилось и в умах горожан: Леонид Пантелеев записал услышанную фразу «Я органически не перевариваю галоши». С ними была та же история, что с сахаром: в сентябре 1925 года «в Ленинградском отделении Резинтреста заверили, что вся Северная область будет удовлетворена галошами полностью и даже получится некоторый остаток для вывоза». А в ноябре сообщалось, что «в частных магазинах галоши кончились. У розничного магазина „Треугольника“ в Гостином дворе тянется нескончаемая очередь… Несмотря на то, что введен отпуск галош только по предъявлении профсоюзных карточек, до сих пор налицо спекуляция. Очередь устанавливается у магазина в 7–8 часов утра. К 11 утра очередь с Садовой доходит до проспекта 25 Октября… В день продается до 1,5 тысяч галош». Но гражданам все было мало, и самые отчаянные решались на преступление. В 1924 году ленинградская милиция изобличила шайку галошных воров: «Вчера одного из преступников, Н. А. Николаева, задержали, когда он, похитив галошу, выходил из магазина резиновых изделий на просп. 25 Октября. На допросе он заявил, что долгое время практиковал похищение по одной галоше в различных магазинах, составляя потом из них пары». Составить пару было трудно, потому что самые ходовые размеры редко появлялись в магазинах, и можно представить эту шеренгу краденых галош — от гигантских до крохотных.
«Красный треугольник» трудился изо всех сил, он выпускал не только обычные мокроступы, но и «галоши дамские на французском каблуке», старался улучшить качество продукции. В 1926 году «Красная газета» сообщала, что «заводом предпринято всестороннее испытание выпускаемых галош на прочность, выносливость и т. п. Некоторому числу рабочих и служащих завода розданы галоши для пользования. По истечении определенного срока галоши должны быть сданы обратно для производства экспертизы». Подозреваю, что испытатели галош возвращали их с сожалением, ведь они сами были «сапожниками без сапог». По свидетельству М. Ю. Германа, в конце 30-х годов, когда в Ленинграде появилось много орденоносцев (до этого ордена были редкостью), «на фоне растущего дефицита обычных товаров, ходил анекдот: „Меня вы легко узнаете — я буду в новых калошах и без ордена“».