Загадки римской генеалогии Рюриковичей
Шрифт:
Известен отечественной традиции и Гостомысл, названный в Послании новгородским воеводой. Более поздние по сравнению с ПВЛ летописи, такие как Воскресенская, Ермолинская, Львовская и Новгородская четвертая летопись, упоминают новгородского старейшину Гостомысла, который перед своей смертью и дал новгородцам совет призвать Рюрика. Это предание о Гостомысле восходит к довольно устойчивой новгородской устной традиции об этом персонаже. Так, достаточно долго в этом городе бытовало предание о его могиле на Волотовом поле, а официальный список новгородских посадников, включенный в Новгородскую первую летопись, открывается именно именем Гостомысла{10}. Как утверждал А.А. Шахматов, упоминание старейшины Гостомысла в летописях восходит к своду 1167 г., а в самом Новгороде был даже род бояр Гостомысловых”. Однако почему Гостомысл дал соплеменникам такой совет? Ответ на этот вопрос дает Иоакимовская летопись. Согласно ей, у Гостомысла было четыре сына и три дочери. К моменту его смерти сыновья его все погибли, а дочери были выданы замуж за других правителей. Не имевший других наследников Гостомысл увидел однажды вещий сон, как из чрева его средней дочери Умилы произросло большое дерево, покрывшее весь град Великий, а от плодов его насытились люди всей земли. «Востав же от сна (Гостомысл. — М.С.), призва весчуны, да изложат ему сон сей. Они же реша: “От сынов ея имать наследити ему, и земля угобзится княжением его”. И все радовахуся о сем…»{11} Однако Иоакимовская летопись, насколько мы можем судить, представляла собой достаточно поздний
Сопоставление текста данной летописи с результатами раскопок позволило Б.А. Рыбакову сделать следующий вывод: «Необходимо допустить, что у составителя Иоакимовской летописи мог быть в руках какой-то недошедший до нас более ранний источник, сообщавший сведения, часть из которых блестяще подтверждена археологическими данными»{12}. Однако если в основе Иоакимовской летописи действительно лежал древний текст, достаточно точно описывавший события X в., то нет ничего невозможного в том, что и содержащаяся в данной летописи информация о предшествовавшем столетии также восходит к этому древнему тексту. Если автором этого текста действительно был первый епископ Новгорода Иоаким либо близкое к нему лицо, то нет ничего удивительного в его хорошей осведомленности о ранней истории этого города.
Но почему римская легенда соотносит происхождение первого русского князя с Польским Поморьем? В ПВЛ говорится, что варяги жили «за морем», под которым летописец понимает море Балтийское или Варяжское, как его называли у нас в старину. Однако древнерусские памятники ни разу точно не определили, в каком именно месте Балтийского моря жили эти самые варяги, что впоследствии и породило многовековой спор норманистов с антинорманистами. Теоретически можно предположить, что автор «Сказания о князьях владимирских» решил сам определить это место, руководствуясь созвучием названием племен пруссы — русы. Это может объяснять появление в тексте легендарного Пруса, эпонима пруссов. Однако при этом в «Сказании» одновременно говорится о Гданьске и других польских городах, расположенных на Висле, т.е. территории, лежащей к западу от собственно прусских земель. В свое время А.Л. Гольдберг обратил внимание, что перечисленные в «Сказании» города упоминаются в дипломатических сношениях России с Пруссией в 1520 г.: «магистру… доставати тех своих городов, которые король держит за собою его городы пруские неправдою: Гданеск, Торунь, Марборок, Хвойницу». Незадолго до этого, в 1517 г., был подписан договор о совместных действиях Московского государства и Тевтонского ордена против Сигизмунда Ягеллона. Исследователь предположил, что вряд ли случайным совпадением было то, что прародина Рюриковичей в «Сказании» совпадает именно с теми городами, которые были тогда предметом спора между Тевтонским орденом и Польшей, видя в этом совпадении датирующий признак для определения времени создания легенды об Августовом «сроднике» Прусе{13}.
А.А. Зимин, соглашаясь в целом с логикой определения владений Пруса в «Сказании» в связи с интересами русской дипломатии, датировал это событие чуть более ранним периодом, а именно 1493 г., когда планировался брак дочери Ивана III с Конрадом Мазовецким, союзником прусского магистра, и военный союз мазовецкого князя с Иваном III, направленный против Ягеллонов. Союз этот, по мысли А.А. Зимина, должен был привести к установлению протектората России над Прусским орденом. Однако эти предположения вызывают достаточно большие сомнения. Ю.Г. Алексеев, лучший специалист по эпохе Ивана III, однозначно утверждал, что официальная доктрина происхождения русской государственности при этом государе имела историческое, а не баснословное обоснование и ни в каких апелляциях к «Августу-кесарю» создатель русского централизованного государства не нуждался{14}. Кроме того, попытка апеллировать на переговорах с Польшей, Литвой или Прусским орденом к наследству мифического Пруса и на этом основании требовать себе как потомку Рюрика перечисленные в «Сказании» города едва ли могла привести к какому-нибудь положительному результату. Ни Иван Ш, ни его сын Василий III не были настолько наивны, чтобы предположить, что, впервые услышав историю про Пруса, иностранные государи уступят им якобы пожалованные Августом Прусу города. Таким образом, «внешнеполитическая» версия появления перечня городов в «Сказании о князьях владимирских» едва ли может считаться удовлетворительной, и его происхождение продолжает оставаться загадочным.
Сохранившиеся письменные памятники позволяют нам проследить происхождение и других компонентов римской генеалогии, которые зачастую имели весьма интересные истоки. Гораздо раньше, чем было написано отечественное «Сказание», на севере Польши действительно бытовала традиция, связывавшая этот регион и его прежних правителей если не непосредственно с Августом, то по крайней мере с его приемным отцом Юлием Цезарем. Начало свое она вела с эпохи христианизации Поморья. Обобщив описания католических монахов о верованиях жителей польского города Волин, отечественный ученый А. Гильфердинг констатировал: «В Волыне (так у автора. — М.С.) местную святыню составлял знаменитый, необыкновенной величины столб, на котором водружено было копье. Много столетий, верно, простояло оно в Волыне: насквозь проеденное ржавчиной, железо его, по словам Оттонова жития, не могло бы ни на что пригодиться. Волынцы почитали это копье чем-то божественным, говорили, что оно нетленно, что оно их святыня, защита их родины, знамение победы. К сожалению, нам неизвестно его настоящее значение, составляло ли оно какой-нибудь особенный священный памятник или принадлежало одному из богов волынских. Средневековые монахи, вообразив по искаженному названию этого города, Юлин, что он основан был Юлием Цезарем, твердо верили и все единогласно писали, что столб с копьем был памятник, воздвигнутый римскому завоевателю, и что сам Юлий обожался волынцами»{15}. Эту легенду упоминает в XII в. уже Гельмольд, путая, правда, Волин с Волигощем (I, 38). Возникшая по недоразумению легенда имела свое продолжение. Польская «Великая хроника», написанная в XIII–XIV вв., уже содержит легенду о родстве древних польских князей с римским императором: «Во времена этого Лешка (третьего. — М.С.) Юлий Цезарь, стремясь подчинить славянские царства власти римлян, вторгся во владения лехитов. Вышеупомянутый Лешек, в меру своих сил сопротивляясь ему со своими храбрейшими лехитами, трижды с ним сразился, перебив очень много народа из войска Юлия Цезаря. (…) Юлий Цезарь, находясь в пределах Славонии, выдал за этого Лешка свою сестру [Юлию] и дал ему в качестве приданого землю Баварии. Юлия же по воле своего супруга построила две сильнейшие крепости, одну из которых назвала по имени брата “Юлий”, теперь [она] называется “Любуш”, а другую “Юлин” — теперь “Волин”. Когда она от своего мужа Лешка родила сына и сообщила об этом своему брату Юлию Цезарю, находившемуся в то время в Славонии, тот, обрадовавшись рождению племянника, дал ему имя Помпилиуш»{16}. Волин, упомянутый в легенде польского хрониста, указывает на ту основу, из которой и родилась эта выдуманная история.
Для нас эта легенда представляет интерес тем, что Помпилиуш в этой придуманной родословной действительно должен был быть братом, хоть и не родным, римскому императору
Следует отметить, что в этом же регионе мы встречаем и еще одну аналогию данному сюжету, правда не столь близкую. Выше уже отмечалось соперничество между Литвой и Москвой в эпоху создания «Сказания о князьях владимирских». В этом контексте весьма показательно, что литовские князья начали претендовать на римское происхождение примерно на полвека раньше, чем московские, — как отмечают специалисты, литовское предание возникает не позже середины XV в. Имя литовского первопредка в разных источниках называется по разному — Жигимонт, Палемон, Публий Либон. Точно так же варьировалась и эпоха, когда он из Рима переселился в Литву вместе со своими спутниками. В различных сочинениях говорилось то об эпохе гражданских войн во времена Мария или Юлия Цезаря, то тирании Нерона, то нашествия Аттилы. В некоторых вариантах легенды Палемон также назывался родственником Нерона{18}. Однако при несомненном сходстве сюжета литовской и русской генеалогий у них было и существенное отличие: если в отечественном «Сказании» Прус ставится Августом править балтийским побережьем, то во всех вариантах литовского предания их родоначальник, даже когда он является родственником Нерона, бежит на берега Немана, спасаясь то ли от гражданских войн, то ли от нашествия гуннов, то ли от репрессий. Таким образом, хоть исследователи совершенно справедливо сопоставляли между собой римские генеалогии литовских и русских князей и в условиях соперничества обеих государств вполне возможным является сочинение легенды о предке Рюрика Прусе во многом для прославления более знатного по сравнению с их соседями происхождения московских государей, однако «Сказание о князьях владимирских» не является простым преувеличенным повторением литовской легенды, а в некоторых своих моментах перекликается с более ранней польской легендой.
Не затрагивая вопрос об источниках легенды о царских регалиях Мономаха, которые были исследованы еще дореволюционными учеными, рассмотрим еще последний сюжет о низком происхождении князя Гедемина, в очередной раз подчеркивающий полемическую антилитовскую направленность отечественной генеалогии. В «Послании» Спиридона-Саввы этот сюжет непосредственно включен в текст сочинения, в «Сказании о князьях владимирских» он опущен, но в первой редакции данного «Сказания» в содержащем его сборнике сразу идет отдельное «Родословие литовских князей», а в сборнике, где помещена вторая редакция «Сказания», непосредственно после нее идет «Повесть, начинающаяся с разделения вселенной Августом», а вслед за ней опять-таки «Родословие литовских князей». Смысл подобной подборки сюжетов очевиден: вывод о превосходстве Рюриковичей, ведущих свое происхождение от родственника римского императора Августа, над литовскими князьями, предок которых был конюшим у русского князя, напрашивается сам собой. Однако у этой темы есть и источниковедческий аспект. В другой своей работе Р.П. Дмитриева отметила, что сама эта легенда о Гедимине восходит к преданию, известному по прусским хроникам XV в.{19}
Подводя итог вышесказанному, следует отметить, что автор «Сказания о князьях владимирских» или лежащего в его основе первоисточника был безусловно высокообразованным человеком своего времени. Он знал не только отечественное летописание, но и новгородскую традицию, не только историю античности, но был знаком с польско-прусско-литовской традицией, равно как и с географией этого региона. Имеющееся состояние источников не позволяет с абсолютной уверенностью определить автора «Сказания». Мы не знаем, насколько суровым или мягким был режим заточения Спиридона-Саввы в Литве и имел ли он там возможность ознакомиться с местной устной или письменной традицией. Д. Герасимов «был послом при королях шведском и датском и великом магистре прусском», а в 1525 г. был отправлен послом в Рим. Теоретически нельзя исключить, что на Руси каким-то иным способом могли узнать рассмотренную польско-прусско-литовскую традицию. В данном случае вопрос о личности автора «Сказания» не играет принципиального значения. Гораздо важнее то, что нам понятны причины, побудившие написать это сочинение, а также известно происхождение большинства упомянутых в нем сюжетов. Очевидно, что «Сказание о князьях владимирских» было призвано возвеличить происхождение Рюриковичей, представив их наследниками величия римских императоров. Подчеркивание связей именно с Римом было обусловлено как придуманными еще раньше римскими родословными польских и литовских князей, выступавшими соперниками Москвы на международной арене, так и браком Ивана III с византийской принцессой Зоей Палеолог. Соответственно мы вправе рассматривать «Сказание» как памятник общественно-политической мысли Московской Руси рубежа XV–XVI веков, который не содержит никакой достоверной информации о действительном происхождении Рюрика и варяжской Руси. На этом можно было бы поставить точку, если бы не одно «но». И это «но» заключается в том, что ряд фактов, притом гораздо более ранних и совершенно независимых от «Сказания» и его источников, указывают на существование каких-то русов примерно в том же регионе, что и рассмотренный нами текст.
Глава 2.
РУСЫ НА ТЕРРИТОРИИ ПРУССИИ И ПОЛЬШИ
Собственно прусская традиция в чистом виде до нашего времени не дошла: как уже отмечалось выше, коренное население Пруссии, принадлежавшее к балтской семье индоевропейских языков, было практически полностью истребленно или германизировано немецкими крестоносцами. Несмотря на это следы пребывания русов на данной территории встречаются как в сочинениях иностранных авторов, так и в топонимике. Так, например, немецкий автор XI в. Адам Бременский, перечисляя острова Балтийского моря, констатировал: «Третий остров зовется Земландией, и расположен по соседству с русами и поляками; населяют его сембы или пруссы, люди весьма доброжелательные…»{20} Наиболее вероятная локализация этого острова — полуостров Самбия, ошибочно принятая немецким хронистом за остров. Соседство пруссов с поляками понятно, но с Древнерусским государством это балтское племя непосредственно не граничило. Следовательно, речь в этом фрагменте у Адама Бременского идет не о киевских русах, которых он также знал, а о какой-то другой группе русов, находившихся в непосредственной близости от пруссов и поляков на побережье Балтийского моря. Весьма показательно, что именно на полуострове Самбия нам встречается топоним Раушен (нем. Rauschen, польск. Ruszowice, Ruskowo (Русково), лит. Rausiai, переименованный в 1946 г. в Светлогорск), который расположен на северной оконечности Самбийского полуострова в 40 км от современного Калининграда. Первое упоминание о нем относится к 1258 г. в форме Рузе-Мотер или Рауше-мотер{21}. Что касается второй половины данного названия, оно понимается то как «погребное место» и соответственно весь топоним как «край погребов», то как «земля (край)» и соответственно «Земля Руси». С учетом свидетельства Адама Бременского второй вариант понимания этого названия является более вероятным. Возможно, какие-то сведения об этом дошли и до английского писателя XIII в. Роджера Бэкона, который в своем сочинении следующим образом описывает Восточную Европу: «А с севера этой провинции находится великая Руссия, которая точно так же от Польши, с одной стороны, простирается до Танаиса; но в большей своей части она граничит на западе с Левковией (Литвой. — М.С.)… И эти земли, а именно Эстонию, Ливонию, Семи-Галлию, Куронию, обнимает упомянутая Левковия, а вокруг нее с обеих сторон упомянутого моря расположена великая Руссия, а граничит она в южной части с Пруссией и Польшей. Польша же лежит к югу от Пруссии…»{22} Как видим, Бэкону также известна Киевская Русь, лежащая к востоку от Литвы и Польши. Однако при этом он утверждает, что великая Руссия располагается на Балтийском море по обеим сторонам Литвы, причем в западной своей части она граничит с Пруссией и Польшей.