Загадочный супруг
Шрифт:
– Похоже, что я ошибся. Лафайет принял меры, чтобы утихомирить народ, и королевская семья выедет из дворца с надежным эскортом.
– Чего же мы тогда ждем? – спросил Эмиль. Ян взглянул на Таунсенд. На ее лице была усталость, красноречиво говорившая о том, что она перенесла и не в силах больше перенести. Тем не менее, когда их взгляды встретились, она горделиво вздернула подбородок и улыбнулась ему.
– Клянусь тебе, Ян, я выдержу!
«Я люблю тебя», – подумал Ян. Горло у него перехватило, и он не мог произнести ни слова.
Таунсенд склонила голову на плечо и, казалось, читала его мысли. В глазах у нее замерцал тот же
– Можно уже идти, сударь? Мне позарез нужно поскорее принять горячую ванну и сменить белье.
Ян от души расхохотался. Он вдруг помолодел на десять лет, и тревогу в его глазах вытеснила вспышка беззаботного веселья. Его золотая девочка, знает ли она, как много для него значит?
– Идемте, моя красавица, – нежно произнес он. – Ваше желание для меня закон.
К сожалению, добраться до конюшен оказалось не так-то просто. В спальне принцессы де Ламбаль они наткнулись на ораву женщин, топорами и саблями крушивших балдахин над кроватью и обивку стен, а когда они повернули назад, на парадной лестнице им преградил путь какой-то гигант с окровавленной пикой в руках. Эмиль, не дрогнув, прицелился и прострелил ему грудь. Таунсенд спрятала лицо в складках плаща Яна и, перешагнув через тело, они кинулись бежать из дворца.
Шум и неразбериха в дворцовых дворах были невероятные. Торжествующую толпу не могли укротить даже отряды Лафайета. «Короля – в Париж!» – этот восторженный клич был на устах у всех и эхом отзывался в голове Таунсенд и ее бешено колотившемся сердце, когда она вместе с Яном бежала по Мраморной галерее и лестнице, ведущей к Оранжерее.
Солнце уже вставало, воздух был чист и прохладен, но Таунсенд не замечала этого. Тяжело дыша, она старалась не отставать от Яна. Во внешнем дворе, перед дворцом, она споткнулась и упала, и, когда Ян поднял ее и заглянул в лицо, он понял, что силы окончательно оставили ее. Пришлось нести ее на руках по аллее в небольшой парк, который должен был привести их к конюшням.
Но и тогда они еще не были в безопасности. Едва Эмиль распахнул двери конюшни и вывел оттуда двух лошаденок, – все, что осталось от прославленной коллекции породистых лошадей Людовика, – в дальнем конце Зверинца неожиданно появилась небольшая группа женщин. Заметив беглецов, они оглушительно завопили, и Ян, чертыхаясь, быстро бросил Таунсенд на спину ближайшей лошади. Эмиль его прикрыл, разрядив пистолеты в приближающуюся толпу. В ответ над его головой тоже пронеслась пуля.
Вскочив в седло, он почувствовал, как руки Таунсенд обхватили его за пояс. «Держись крепче, любимая», – подумал он, и лошадь поскакала, швыряя песок в лица преследовательниц, пока не исчез из виду в тенистой дороге Сен-Сир.
Розовый свет зари возвестил приближение утра. Прилив начал свое извечное движение к морю, с темных вод Ла-Манша долетел порыв ветра, покрывая рябью зеленоватую пену под пляшущей кормой корабля. Паруса, оловянно-серые на фоне бледнеющего неба, вздулись, и матросы, забравшись по команде на реи, натянули их. Корабль набрал скорость, палуба накренилась. Стоя у борта, Ян Монкриф ощутил на лице соленую влагу, и внезапное, окрыляющее чувство свободы охватило его.
Они спасены! Лишь теперь, когда пакетбот спокойно скользил по проливу, он позволил себе поверить в это. Пусть их побег свершился на редкость легко и никто не остановил их во время долгого пути из Версаля к побережью, пусть Эмиль беспрепятственно добрался
Таунсенд спала внизу, в каюте. Ян настоял, чтобы она легла отдохнуть, посидел возле нее, нежно гладя ее волосы и держа ее руку в своей, пока она не закрыла глаза. И даже тогда он еще долго стоял и смотрел на нее, внезапно осознав, что стало бы с ним, если б он потерял ее. Не в силах определить величину этой потери, он поднялся на палубу, где свежесть морского воздуха и очертания Англии вдали внезапно подняли его дух.
Он уже не думал о том, что осталось позади. Он бесповоротно отвернулся от Франции и прожитой там жизни, так же как от береговой линии, таявшей в предрассветных сумерках за кормой. Флер и Арман в безопасности у себя в Нюи Домене, можно надеяться, что бесчинства вспыхнувшей революции их не затронут. И если он о чем и сожалел, так это о Сезаке и о рухнувшей золотой мечте, которую они с Таунсенд создали там для себя.
При этой мысли улыбка тронула его губы. Неважно. Он создаст для нее и себя еще более грандиозную мечту – в Воинском поместье.
– Ты размяк, – помнится, сказала ему Изабелла в их последнюю встречу. Голос ее был резок, даже жесток – она была уязвлена изменой, но Ян тогда этого не понял либо отнесся с безразличием. Но то было тогда. Теперь же он понимал, как права была Изабелла. Потому что он действительно размяк, живя в Версале, погряз в пороке и разврате, и все, решительно все ему наскучило. Только в ту минуту, когда он чуть не лишился единственного, чем дорожил в жизни, – он осознал все.
Размякший, порочный? Нет, едва ли. Теперь уже нет. Потому что он шотландец, он Монкриф, глава клана, который тверд и неколебим, как гранитная почва их родины. Со дня свадьбы он получил самый драгоценный урок из всех: величайшие наслаждения не те, что получаешь без усилий в надушенных залах королевского дворца, а те, что добыты частным усилием. Подобно любви Таунсенд и ей самой, хотя она такая хрупкая и слабая на вид. Жизнь с Таунсенд никогда не будет простой и легкой, или скучной. Но он твердо знал, что Таунсенд встретит все трудности, какие их ожидают, с той же неколебимой твердостью, как и он сам.
Усталость? Избалованность? Изнеженность? Как это все чуждо Таунсенд Монкриф, герцогине Войн! И душа его полнилась блаженством при мысли о жизни с нею рядом до самой смерти, о детях, которые родятся у них, и о том, который уже сейчас зреет в ней. Его дитя. Его и ее...
– Ты почему улыбаешься?
Две тонкие руки обняли его сзади – Таунсенд, словно игривая кошечка, терлась щекой о его спину. Он повернулся, крепко прижал ее к себе.
– Потому что безумно люблю тебя!
Она взглянула на это суровое лицо, которое любила больше всего на свете и которое по-прежнему казалось ей самым прекрасным.
– Интересно, что скажет на это твоя двоюродная бабка Изабелла?
– Думаю, что она просто лишится дара речи.
– Да... – задыхаясь пролепетала Таунсенд. Она подняла к нему лицо, и все, что она могла сказать, было в ее глазах и в том, какими мягкими стали ее губы в ответ на нежное прикосновение его губ. Будущее вновь распахнуло им объятия и манило к себе, и Таунсенд радостно, безоглядно, всем своим существом устремилась ему навстречу...