Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? (сборник)
Шрифт:
– Я не люблю журналы для киношных фанатов, – бесцветным голосом отрезала Мона.
Мисс Холлингсуорт встала, словно собираясь уходить.
– Не я их выдумала, – саркастически бросила она _ я лишь пишу для одного из них. Простите, что я вас побеспокоила.
– Всего хорошего.
Журналистка развернулась и вылетела за дверь. Я подождал, пока не увидел в окно, как она идет через двор, и сказал:
– Безумие так себя вести!
– Это твоя вина. Нечего было ее звать.
– Не понимаю, что в этом плохого. Я не знал, что ты о них такого мнения.
– Черт бы их побрал, я их на дух не переношу, – простонала Мона, стиснув руки. – Нужно бы принять закон, который все эти журналы запретит. За то, что печатают потоки лжи, все эти проклятые снимки Кроуфорд, Гейнор, Лой, Ломбарди и прочих в эксклюзивных туалетах у своих бассейнов и разглагольствования о том, как они начинали с маленьких эпизодов, а потом прославились и разбогатели. Как ты думаешь, какое впечатление подобные статьи производят на миллионы девиц по всей стране, на миллионы официанток и дурочек из заштатных городишек?
Еще никогда я не видел ее такой, не слышал, чтобы она так говорила. Она была убийственно спокойна, но ее голос колол, словно иглой. Глаза были почти закрыты. Это меня испугало.
– Переключись на минутку, – попросил я.
– Я тебе скажу, что они с ними сделают, – продолжала она. – У них появляется недовольство тем, что есть. Они решают, что, если смогли другие, смогут и они. И едут они в этот проклятый город, и подыхают тут от голода. Возьми Дороти. Где она теперь? В Техачапи, в камере, и это клеймо на всю жизнь. А почему? «Если Кроуфорд смогла, то и я смогу». Она спокойно могла выйти за того парня, что торгует радиоприемниками. Но ей заморочили голову все эти киношные журналы. Не читай она этот хлам… – Голос Моны сорвался, она рухнула на кушетку и расплакалась.
– Жизнь пропала, пропала жизнь! – рыдала она, содрогаясь всем телом.
Я присел рядом с ней, но не знал, что мне делать или сказать. Я только смотрел на нее и не верил своим глазам. Чувствовал себя человеком, который увидел, как Гибралтарская скала медленно тает под дождем.
– Ну, Мона, послушай, Мона, – сказал я, обнял ее за плечи и попытался повернуть к себе. Она отстранилась. Я встал и принес ей стакан воды. – Эй, выпей это, – сказал я.
Она медленно повернулась, и я увидел, что глаза у нее покраснели как у кролика, а по щекам ручьями текут слезы. Она попыталась улыбнуться.
– Выпей, – сказал я и подал стакан. Она выпила. Потом сказала:
– Прости, – и села. Вытерла глаза тыльной стороной ладони и поправила волосы. – Спасибо за воду.
– Не хочешь еще? – спросил я.
– Спасибо, не надо.
Я поставил стакан на стол, а когда повернулся, увидел, что она уже встала.
– Есть не хочешь? – спросила она.
– Знаешь что? – сказал я. – Пойдем куда-нибудь на обед. Зайдем в «Дерби».
– Шутишь? – выдавила она после долгой паузы. – Я думала, ты об этом заведении и слышать не можешь.
Я улыбнулся и покачал головой.
– Это прошло. Вот, – сказал я и показал ей банкноту, которую мне дала миссис Смитерс. – Если Бог захочет, и палка выстрелит.
В первый момент она была так удивлена, что не могла выдавить ни слова. Потом подошла и взглянула на банкноту вблизи.
– Из дому тебе таких денег не посылают. Где ты их взял?
– А тебе-то что? Просто они у меня есть и все, больше тебе знать не надо. Теперь я могу заплатить свою часть за еду и квартиру и еще останется. И к тому же у меня сегодня встреча с импресарио.
Она кивнула и тяжело вздохнула.
– Да, она времени не теряет.
Потом достала из сумки продукты и ушла с ними в кухню.
– Это только ссуда, – заверил я. – Ее интересует моя карьера, за этим ничего нет.
– Ага, и для этого она придумала новое название. Из пяти букв. Но то, что ее и вправду занимает, всего из трех.
– Что ты имеешь в виду? – спросил я.
– Лучше оставим это. Значит, она дала тебе сто баксов и устроила встречу с импресарио. Чудно. Думаю, ты не забудешь, как скромно начинал, когда выберешься наверх. Может, угостишь когда-нибудь бутербродом с ветчиной.
Я взял у нее из рук бутылку с молоком и поставил в холодильник.
– Меня это не устраивает. Пойдем куда-нибудь на обед. Куда-нибудь, где много людей.
– Твоя Смитерс просто волшебница, – Мона покачала головой. – Иллюзий она тебя лишила в два счета. Впрочем, это было нетрудно. И ей не составило труда лишить тебя уважения к себе.
– О чем ты говоришь? Для человека, который хочет попасть в кино, самоуважение лишь помеха. Оно ему просто ни к чему. Да после вчерашнего вечера у меня его и не осталось.
– Что же случилось вчера вечером? – быстро спросила она.
– Ну – я про того негра, который тискал Хельгу Карразерс. Когда я не вмешался и наплевал на это, мне стало ясно, что никакого достоинства у меня нет. Никакого уважения к себе. Но будь это моя сестра…
– Ага, вот в этом ты весь, – сказала она, потешно передразнивая мой акцент.
– Это не моя вина, что я с Юга, – отрезал я. – Я делаю что могу, чтобы избавиться от акцента.
– Я не это имела в виду. Хотела только сказать, что в тебе заговорил правоверный южанин. С этим пора кончать.
Она начинала меня раздражать.
– Никакой я не правоверный южанин, – буркнул я. – Я сыт ими по горло, так же как ты. Будь моя воля, стер бы весь Юг с карты. Одни бездельники, буяны и голь перекатная, и живут, как в средневековье. Все это я знаю. Но с неграми белые женщины там не обнимаются. По крайней мере не порядочные белые женщины. Но черт бы побрал их всех. У меня нет ни достоинства, ни уважения к себе – вот и все. Пойдешь со мной обедать?
– За ее деньги? Хоть режь меня, не пойду.