Заговор адмирала
Шрифт:
Розоватый утренний свет струился в высокие арочные окна небольшого зала, напоминавшего изящной росписью на стенах и витиеватой лепниной Голубую гостиную Шенбруннского дворца. Только обивка была не нежно-голубого, как в Вене, а салатового цвета.
«Как странно, — подумала Маренн, — что именно в Голубой гостиной Шенбрунна закончилось тысячелетнее правление Габсбургов в Австро-Венгрии. Именно там последний император Карл 11 ноября 1918 года заявил о своем намерении отстраниться от управления государственными делами и передать власть избранным представителям народа. И вот почти такой же интерьер в очень похожем на Шенбрунн дворце Гёдёллё — наверное, это неслучайно. Наверное, то, что свершится в этом интерьере в самом ближайшем будущем, будет напоминать события почти тридцатилетней давности — отречение правителя от власти».
Именно здесь Маренн встретилась с адмиралом Хорти, который сейчас рассказывал ей историю своей жизни:
— Вся моя молодость прошла в Шенбрунне и Хофбурге. Я служил флигель-адъютантом императора. Пышные приемы, балы, салоны, верховые прогулки с императрицей, сопровождение императора на охоте — теперь все это кажется почти сказочной жизнью, словно так и не было на самом деле. В те годы я познакомился с Магдой, обрел счастье, любовь, семью. По указанию императора я осуществлял постоянную связь с представителями венгерского парламента, мы обсуждали с ними военные вопросы, они приезжали ко мне Вену, а я приезжал сюда в Будапешт. Магда была дочерью одного из видных депутатов того времени. Я сразу полюбил ее, как только увидел. И это оказалось взаимно. Жизнь проходила легко, непринужденно. Казалось, так будет всегда.
Маренн понимающе кивнула, и на её лице отразилась грусть.
— Мне было девятнадцать лет, — продолжил Хорти, — когда я впервые увидел императрицу и её сына, вашего деда кронпринца Рудольфа. Её Величество посетила военно-морское училище в Риеке, где я учился. Спустя два года после этого его высочества не стало. Я помню, многие мои товарищи по службе переживали гибель кронпринца как личную трагедию. Я не был исключением. А через десять лет, когда я уже служил флигель-адъютантом при императоре, мне довелось присутствовать в кабинете, когда ему доложили о гибели его возлюбленной супруги. Я видел, как пошатнулся Франц Иосиф и как он схватился руками за край стола. На мгновение показалось, что его величество вот-вот потеряет сознание. Нас стояло в кабинете человек пять, адъютантов и помощников, никто не посмел пошевелиться, император был очень строг в исполнении церемониала, что бы ни происходило. Ты должен стоять на установленном раз и навсегда расстоянии от стола Его Величества и не сдвинуться с места, пока он сам не позовет тебя к себе. Мы ждали, что он попросит о помощи, но самообладание императора было так велико, что он только попросил всех нас извинить его в связи с чрезвычайными обстоятельствами и позволить немного побыть одному, подождав в приемной. Через полчаса он как ни в чем не бывало продолжил работу. Голос его был ровным и спокойным, когда он отдавал приказания, только скулы дрожали, а в глазах стояли слезы. Я запомнил тот день на всю жизнь. И он вспомнился мне, когда Илона привезла мне весть о гибели Иштвана. В самообладании Его Величества я черпал пример собственного поведения. Сегодня у меня тоже есть повод вспомнить об этом примере, — адмирал Хорти встал из-за стола и, заложив руки за спину, прошёлся туда-сюда по ковру. В луче солнца сверкнула топазовая запонка на безупречно белом манжете рубашки, выглянувшей из рукава мундира.
Наблюдая за этим человеком, Маренн вспомнила, как Илона сказала о своем свёкре: «Он очень старомоден», — но, пожалуй, такого определения для регента королевского трона Венгрии было маловато. Не просто старомоден — он точно сошел с картины прошлого века, изображавшей домочадцев австрийского императора и его приближенных. Безупречно элегантный, в идеально подогнанной по фигуре военной форме! Необычайно бодрый и свежий, и это несмотря на тяжелые переговоры и проведенную в поезде бессонную ночь! С прямой, по-военному ровной спиной, и это притом, что ему скоро исполнится уже семьдесят шесть лет!
В каждом жесте, повороте головы, взгляде — неувядающее очарование старой Вены, флером аристократического легкомыслия прикрывающей железную силу духа и дисциплину, присущую габсбургской монархии. Трудно было не заметить, что служба в молодости при императоре Франце Иосифе наложила отпечаток на поведение и привычки адмирала. Хорти как бы продолжал нести службу, безукоризненно следуя правилам, установленным его сюзереном, и никогда не отступал от них. Это впиталось в его душу, кровь, в само его существо за годы, проведенные в Шенбрунне и Хофбурге.
Ничто не могло изменить принципов адмирала, усвоенных на императорской службе — ни колоссальные перемены в Европе после Первой мировой войны, ни крушение иллюзий и надежд, ни гибель близких и родных людей, ни даже то, что и сама служба, к которой он относился с такой серьезностью и почтением, фактически давно уже перестала существовать. Хорти упрямо оставался на посту, яркий осколок блистательного прошлого, страж канувшего в Лету имперского величия. «Вполне может быть, он — один из последних истинных аристократов, сохранивших отблеск прежней габсбургской славы, — подумала Маренн. — Венгрии повезло, что у неё остался такой правитель. Счастливые дни Габсбургов продлились для страны благодаря ему. Но, похоже, только до вчерашнего дня. Увы».
— Вот, ваше высочество, взгляните, — Хорти указал на ворох бумаг на столе. — Не успело появиться сообщение о вводе немецких войск на территорию, и тут же градом посыпались прошения об отставках. Военные, чиновники, дипломаты. Венгры оскорблены. Я всерьез опасаюсь остаться без исполнителей. Не хотелось бы назначать на освободившиеся места салашистов, а немцы будут настаивать на этом. Все заканчивается, — слова адмирала прозвучали грустно, он вполне отдавал себе отчет в происходящем. — Все заканчивается.
Маренн, прямо сидя в кресле, будто на троне — положение обязывало, — ощутила запах дорогого одеколона, напоминавший ей аромат увядших листьев каштана в Шенбруннском парке. Этот аромат как нельзя подходил адмиралу — аромат эпохи, которой уже нет, — да и трагичности текущего момента соответствовал тоже.
— У всего есть предел, крайняя точка, — адмирал снова принялся прохаживаться по кабинету. Начищенные до ослепительного блеска ботинки мягко ступали по ковру.
— Вот ещё одна кипа, — адмирал указал на документы, лежащие на противоположном конце стола, и пояснил: — Это все от немцев. Успели нанести ещё в поезде. Здесь требование об увольнении всех высших должностных лиц будапештской полиции, так как весь сыск они хотят взять в свои руки. Но в первую очередь, конечно, о евреях. Требует немедленной депортации, водворения в гетто, чтобы все ходили в желтыми звездами и по другой стороне улицы. Как у них в рейхе когда-то, пока их всех не отправили в лагеря, чтобы они вообще не ходили, а умирали от голода и от непосильного труда.
Хорти подошел к столу, взял одну из бумаг и, наморщив лоб, взглянул в неё, выискивая глазами фамилию:
— Возможно, вы знаете этого господина. Некто Эйхман. Оберштурмбаннфюрер.
Маренн кивнула.
— Называет себя ответственным за окончательное решение еврейского вопроса. Готов явиться сюда немедленно, «чтобы организовать работу», — процитировал Хорти с мрачной насмешкой. — В людях он не нуждается, привезет с собой. Ещё бы! — адмирал с едва сдерживаемым раздражением отбросил бумагу. — Он понимает, что вряд ли найдет себе исполнителей подобной миссии среди венгров. И он давно был бы здесь, ещё вчера, если б рейхсфюрер слегка не придержал его. Но пока я жив и занимаю свой пост, в Венгрии ничего этого не будет.
Хорти решительно пристукнул ладонью по столу и продолжал:
— Все люди любой национальности будут жить в моей стране, как при Габсбургах — свободно, без угнетения и притеснений. Я понимаю, что всё изменится очень быстро, — он подошел к Маренн. — Даже быстрее, чем это кажется сейчас. Мой авторитет будет слабеть, ведь немцы сделают всё, чтобы замарать меня своими решениями, заставить исполнять их волю и приписать мне полнейшее одобрение их деятельности. Вместе с авторитетом они ослабят мою власть, и будут продолжать делать это, пока не приведут к ситуации, что народу уже будет всё равно, кто занимает главный пост в стране — я или кто-то из салашистов. Нас будут ненавидеть одинаково, и я не исключаю, что придет такой день, черный для меня день, — голос адмирала дрогнул, но Хорти справился со своими чувствами, — когда венгры проклянут мое имя. Они назовут меня пособником гитлеровцев, фашистом, и, возможно, это даже будет справедливо. От любви до ненависти один шаг, это известно. Они упрекнут меня, что я не отрекся, не ушел сейчас. Не знаю, какой меня ждет конец, ваше высочество, — в тюремной камере, на виселице или дома в постели среди родных — но вряд ли большинство венгров будет вспоминать меня добром в ближайшие десятилетия после этой оккупации, как бы ни закончилась нынешняя война. Особенно если в результате послевоенного раздела мира к власти в Венгрии придут Советы. Они не постесняются облить меня грязью. Весьма вероятно, что в самом ближайшем будущем изгнание и смерть на чужбине покажутся мне желанной долей.