Заговор ангелов
Шрифт:
Выехали в шестом часу утра на микроавтобусе. Кроме них в эту же машину сели молодой араб в серо-голубой галабее и приветливый немец-толстяк, который без устали фотографировал всё, что видел в окне, и делился впечатлениями на сносном английском.
В дальнейшем, пытаясь мысленно восстановить последние часы, проведённые рядом с Диной, он вспомнит лишь её обычную тихость, как она сидела, сложив руки на коленях, отвернувшись к окну. Жар не проникал в автобус, о немилосердности солнцепёка можно было судить по тому, как чей-то измождённый ослик прижимался к стене сарая, дающей узенькую, в полшага, тень, как охранники на переездах
Если верить дорожному указателю, они миновали город Кену ещё до несчастья, причину которого Арсений так и не узнал: то ли водителю вздумалось блеснуть лихостью, то ли что-то стряслось на шоссе. После мощного удара их перевернуло дважды; потеря равновесия и потеря сознания для потерпевших неотличимы от конца света.
Трудно сказать, через полчаса или через полминуты он обнаружил себя скомканным и стиснутым, на боку, лицом в липкой крови. Разбитой бровью он упирался в металлическую ножку сиденья; ближайшей вещью, на которой удалось сфокусировать свободный глаз, было кольцо с александритом, до сих пор принадлежавшее Дине, а теперь как будто выброшенное. Страшно болела голова. Чтобы привстать, он вынужден был оттолкнуть коленом мёртвую тёмную ногу араба в задранной галабее.
Наконец ему удалось наткнуться на живой, осмысленный взгляд: рядом с дверью, приоткрытой, как люк, сидел немец и по-детски стонал. Не то мысленно, не то вслух, сам не зная, на каком языке, Арсений крикнул изо всех сил: «Где она?»
Снаружи доносился гортанный мужской галдёж.
«Где??»
Толстяк сделал неопределённое движение рукой в сторону дороги: «She’s gone». [36]
Это можно было понять так, что её увезли, допустим, на машине скорой помощи. Или так, что она ушла сама. Или так, что Дины уже нет в живых.
36
на ушла (англ.)
Больше ничего внятного он не услышал ни от немца, ни от полицейских, суетившихся на шоссе.
В Луксорском госпитале ему зашили рассечённую бровь, обработали рану на голове и наложили повязку. Здесь его навестили офицеры дорожной и туристической полиции, выслушали всё, что он сумел произнести, записали в блокноты внешние приметы Дины – пообещали искать. Слабо доверяя рвению местных сыщиков, он нанял таксиста и объездил медицинские заведения Луксора и Кены, куда могли и не могли быть доставлены жертвы катастрофы. Попытался наводить справки в моргах, но столкнулся с жёстким запретом на самостоятельный поиск тела. Единственное, что ему удалось выяснить: водитель микроавтобуса погиб, доставку трупа зарегистрировали в одном из моргов Кены. Сам этот факт внушил Арсению слабую надежду: логично было предположить, что в случае гибели Дины её привезли бы туда же, куда и водителя. Хотя араб в галабее, явно неживой, оставался в разбитой машине, когда Дины уже не было там.
Ни самому себе, ни тем более полиции он не мог объяснить одну дикую вещь, в которой, однако, не сомневался. Если Дина жива и вольна выбирать, куда идти, то первым делом она пойдёт точно не в город.
Он вернулся в гостиницу и стал ждать неизвестно чего.
Сиренево-красных лепестков во дворе стало втрое больше – они теперь как будто прилетали со всей округи, устилали балкон и вместе с горячим ветром врывались в комнату. Он заплакал, только когда нашёл в холодильнике непочатую бутылку с ледяной водой, которую сам же
Дважды в день он обивал порог местного полицейского управления и заставлял сонных стражей порядка звонить коллегам в Луксор. Отвечали ему всегда одинаково: «Ищут, пока не нашли».
В день обратного вылета он ждал её в аэропорту с самого утра. Ждал до конца регистрации на рейс, ждал после того, как закончилась посадка пассажиров, и ещё полчаса, когда самолёт уже был в небе.
Вконец измученный и ошалевший, он поймал такси и сказал шофёру:
– Едем в пустыню.
Египтянин дважды переспросил:
– Desert? Desert?..
Им понадобилось не слишком много времени, чтобы очутиться посреди смертельно чёрствого пейзажа. Гораздо дольше водитель изнывал потом в ожидании, пока странный русский то брёл куда-то вбок, то стоял, не шевелясь, под уходящим солнцем и смотрел в ту сторону, где тысячи лет было ровно не на что смотреть, кроме неба и земли.
В конце концов араб не выдержал, подошёл к пассажиру и тихо спросил:
– Are you a Christian?
Очевидно, уверенный в ответе, он приподнял рукав и с гордостью показал татуировку на запястье в виде маленького креста:
– I’m a Christian too! [37]
Как это нужно было понимать? Как спасительную подсказку? Или просто напоминание: ты не один.
Слишком безбожным и беспощадным было это место, выбранное для побега. Слишком жестока зависимость любящего от любимого существа.
Чтобы позволить себе уйти отсюда живым и невредимым, он должен был принять решение особого свойства. Насколько я теперь знаю, он его и принял.
Возвратившись в Москву, он забрал у друзей свою собаку и терпеливое невзрачное растение, оставленное Диной. Собственно, это всё, что от неё осталось, не считая колечка со своенравным камнем, который вечером притворялся аметистом, а днём – изумрудом.
37
Ты христианин? Я тоже христианин (англ.).
Не подозревая ни о чём, спустя месяц я позвонил Арсению из Екатеринбурга, и он сразил меня известием: «Дины больше нет». Очень кратко, бесцветным голосом объяснил, что случилось в поездке.
Молчали невыносимо долго. Потом я сказал:
– Мы ведь не знаем точно, жива она или нет. Её не угадаешь. Может, ходит где-нибудь.
– Может, и ходит, только не на этом свете. Сейчас я уже так чувствую. Понимаешь, я больше не слышу её.
Перед тем положить трубку, он вдруг добавил, что хочет серьёзно поговорить, но разговор не телефонный; если я не возражаю, он приедет на день или два.
– Приезжай.
– Да, как только решусь.
На нашем с ним языке это означало: выговорить вслух – уже начать действовать.
Арсений приехал через полторы недели. И то, что он мне сказал, можно было воспринять как симптом чистого сумасшествия, если бы передо мной сидел посторонний, чужой человек.
Однако он не был для меня посторонним. Более того, я редко встречал людей, которые обладали бы настолько здравым и бескорыстным умом. Умных и проницательных, в общем, хватает, но эти ум и проницательность бывают до такой степени подчинены частным, конъюнктурным нуждам, что человек начинает примерять на себя любые понятия, как пальто в универмаге: мой фасон или не мой? Ему чудится, что он ловко управляет жизнью, на самом деле – манипулирует расхожими миражами.