Заговор генералов
Шрифт:
В пятнадцатом году истекли три года каторги за побег из Верхоленска. Теперь предъявили обвинения за собственно революционную работу. Перечень его противогосударственных преступлений был обширен и внушителен: один из руководителей Главного правления социал-демократии Польши и Литвы, редактор нелегального "Черво-него штандара", организатор подполья на землях русской Польши... Набралось еще на шесть лет каторжных работ. Он не тешил себя надеждами на мягкосердечие самодержавной Фемиды. Выслушав приговор, не испытал ни душевного волнения, ни чувства безысходности. Напротив, он был готов и к худшему. Еще в двенадцатом году, организовав побег Зоей и уезжая в Варшаву, он написал в Главное правление: к
Вскоре после суда, летом нынешнего, шестнадцатого года, его перевели из Лефортовской тюрьмы в знаменитые "Бутырки". Перед тем, в лазарете, когда от кандальных ран едва не началось у него заражение кровп, врачи попытались исходатайствовать освобождение от оков. Но в тюремной анкете значилось: требует особо бдительного надзора. А коль особого - значит, в кандалах.
Он привык. Хотя моментами лязг оков обручами сдавливал мозг.
Спокойствие! Взять себя в руки! Отрешиться от внешних воздействий! Заставить себя переключиться на мысли о деле, о сыне, о Зосе!..
Оглушающую тишину саженных стен камеры, невозможность сегодня работать надо использовать для углубления в самого себя. В капле отражается целый мир. И этот мир можно познать, изучая даже и каплю. Бессмысленность прозябания может свести слабого человека с ума. Но если принимать нынешнее положение как неизбежность и необходимость, как плату за будущее, которое неотвратимо приближается, то даже здесь человек может жить в согласии с самим собой и с повелениями своей души, своей совести - пусть плата за это согласие - страдания. Что ж, сами эти страдания становятся источником веры в жизнь. Годы одиночества постепенно накладывали на него свой отпечаток. Он стал угрюмым. Черты лица огрубели, ссутулились плечи. Начинают выпадать волосы... Сомкнуты, будто спаялись, губы. Он размыкает их лишь для кратких: "Отказываюсь отвечать" - на допросах. Со стороны может показаться: одеревенел, окаменел... Но это - взгляд со стороны. А в душе он любит жизнь даже такой. Именно такой, ибо она - реальность в вечном своем движении, в своей гармонии и ужасных противоречиях. Глаза его еще видят, уши слышат, и сердце не очерствело. И жива, жива память о тех, кого он любит!.. Эта память оживляет минувшее, делает его едва ли не зримым и осязаемым. И он верит в дело, которому служит, готов на все - хоть землю копать, любую черную работу исполнять во имя идеи. Он жаждет вернуться в строй - и вернется, несмотря ни на что. Товарищи должны знать: свой долг он выполнит до конца.
И все же моментами, в тишине, когда слышно даже, как жук точит доску нар, из глубин подсознания, как изжога, подступает отчаяние...
Нарушить тишину! Встать! Одеться! Поднять койку! Марш!..
Он начинает вышагивать по камере из угла и угол. Часами. До предела физической усталости. Тренировка для мышц. Тренировка воли. И мысли, будто подчиняясь движению тела, входят в привычный ритм.
Хорошо, что сегодня будет наконец нарушено одиночество. Это он сам потребовал, чтобы поставили на какую-нибудь работу, еще в "Таганке" начал учиться портняжному ремеслу и шить на швейной машине. Работа, чтение, сон заполняли вереницу суток, ускоряли бег времени.
Из угла в угол. Из угла в угол. Камера узкая. Пенал. В длину - шесть шагов, в ширину - три. По диагонали - восемь. Из угла в угол...
Квадрат окна, рассеченный на девять осколков, стал еще светлей. Может быть, сквозь грязное стекло пробьется сегодня отблеск солнца? Или чересчур многого хочет он от одного дня: и снятия кандалов, и встречи с людьми, и солнца?..
Лязгает засов. Скрежещет, отворяясь, дверь:
– Двести восемнадцатый, Дзержинский Феликс Эдмундов, - в кузню!..
Глава вторая
17 декабря
1
Прапорщик Костырев-Ка-рачинский шуршал газетами, которые, как обычно, принесла поутру Наденька. Он неизменно искал раздел "Война", награждения и светскую хронику.
– В Шампани мы легко отбили неприятельские атаки на наши траншеи, - с торжеством возглашал он.
– Кто это "мы"?
– в голосе Шалого звучала подготовленная насмешка.
– Наши французские союзники. А вот наши английские союзники: "Британские войска минувшей ночью произвели успешное внезапное нападение на неприятельские траншеи к югу от Ипра... Днем на фронте у Соммы происходила довольно оживленная артиллерийская перестрелка". Бельгийское сообщение: "Батареи с успехом обстреливали неприятельские позиции..."
Итальянское сообщение. Сербское сообщение. Балканский фронт, Румынский фронт... В этих официальных ин-формациях с театра войны, выхолощенных и поднятых на ходули выспренними словами, кровавая бойня выглядела как безантрактное красочное представление на театральных подмостках. Для Антона же за этими строчками слышался грохот взрывающихся капсюлей в магазинах артиллерийских стволов; выбрасывались под ноги раскаленные снарядные гильзы; першил в горле запах пороха; истошно кричали изувеченные люди; хрипели от натуги кони- И виделись глаза - глаза, налитые кровью, вылезающие из орбит, плачущие, остекленевшие. Как глаза фейер-веркера Егора Кастрюлина. И меж другими названиями Ипр был для него как клеймо: от первого упоминания этой речки пошел слух о страшном оружии, примененном германцами, - о газах. Стоило ему услышать: "Ипр", как снова вспыхивали и лопались огненно-оранжевые взрывы.
– А что пишут с нашего фронта?
– спросил он.
– Вот, пожалуйста, Антон Владимирович, - с готовностью отозвался Катя.
– "Рижский фронт. Выпал глубокий снег при десяти градусах мороза. На всех участках германскиа разведчики и передовые посты одеты в белые саваны. Перестрелка значительно оживилась. В районе Л. на Двине наш участок был подвергнут ураганному огню, но последовавшая за обстрелом попытка наступления была пресечена на месте. На всем остальном фронте день прошел спокойно".
Что написали в газетах о той газовой атаке? Тоже, наверное, "день прошел спокойно"... Отбили тогда атаку или отошли на версту - какое значение могла иметь та стычка для судьбы всей огромной битвы?..
Прапорщик, быстро покончив с официальной "Войной", перешел к заветному:
– "Утверждаются пожалования за отличия в делах против неприятеля. Государь император всемилостивейше соизволил..." - его голос звенел. "...В монаршьем внимании к примерно-ревностной службе... К отлично-усердной... Ордена святого великомученика и победоносца Георгия... Святого Станислава с мечами... Святого равно-престольного князя Владимира с мечами и бантами"!..
Наверно, в воображении его картинно лязгали эти золоченые мечи, переливались муаровые ленты и царь на виду всего войска и Катиных знакомых, рдеющих гимназисток, собственноручно возлагал на грудь героя кресты и звезды. Катя был воинственным юношей. Пропитан мечтами о славе, воодушевлен пафосом войны, которую называл не иначе как "битва народов", "величайшее поле брани всех времен". И на тебе - случайный осколок в ягодицу, и изволь недели продавливать животом лазаретный матрац. В то самое время, когда можно совершать неисчислимые геройства. Бедный Катя! А может быть, в неведении юности - счастливый? Они, фронтовики, лишены подобной радости, и в этом то общее, что объединяло Антона с рубакой есаулом, сопевшим на своей кровати у окна.