Заговор генералов
Шрифт:
"Вот почему она так расстроена", - подумал он.
– Возьмите у меня в тумбочке - там и сахар и колбаса, от матери осталось. Все берите, мне не надо, буду очень рад, Надюша.
– Спасибо, миленький... И право, не откажусь: голодные мои сидят! простодушная санитарка даже хлопнула в ладоши.
– А ваш отец где работает?
– На "Айвазе" мастером был... Еще в прошлом году похоронку получили. Вот я и пошла в санитарки.
"Третий месяц ходит за мной, обмывает, кормит, поит, душу отдает, а я как дубина бездушная", - с досадой на себя подумал Антон и попросил:
– Расскажите о себе.
– О чем?
– удивилась
– О своей жизни.
– Какая у меня жизнь, миленький? Училась. Прошлый год кончила. Как батьку убили, мама все болеет... Я пошла работать. Тянем вместе со старшим братом, с Сашкой, чтобы концы свести... Вот и вся моя жизнь, кому это интересно?
– Поверьте, мне интересно.
– Он нашел ее маленькую теплую ладошку. Что-то шевельнулось в душе. Санитарка не отняла руки.
Он вспомнил давнее-давнее. Бежали они с рудника вдвоем, в кандалах, без еды. Однажды в лесу он поймал, накрыл ладонью пушистого птенца - хоть такая пища. Но тельце птенца оказалось под перышками тощим, с острыми хребтинками-спичками. Он разжал тогда пальцы и выпустил птицу...
Его жизнь, жизнь арестанта и солдата, проходит без женщин. Ольга? Где она?.. Может быть, оттого он и испытывал всегда чувство преклонения и благодарности просто за внимание, за звук женского голоса, ласковое прикосновение руки. Но при чем тут Наденька, еще донашивающая детские платьица?.. Он разжал ладони.
– А что в городе делается?
Уже давно Надя была, не зиая того, исправным его информатором. На каждое дежурство она приносила новости.
На следующий день после девятого января рассказывала: по многим заводам бастовали и даже выходили на улицы. В память о Кровавом воскресенье. А в середине нынешнего февраля появились с красными флагами и песнями даже на Невском. "Почему бастуют?" - допытывался Антон. "Сказывают: в память суда над какими-то депутатами, а я не взяла на ум..." Путко понял: так отметили двухлетие расправы над большевистской фракцией четвертой Думы. Значит, забастовки и демонстрации - политические, организованные товарищами из Питерского комитета. Спустя несколько дней снова забастовали. Начали путиловцы. Их поддержали на заводах Нарвского района, потом перекинулось на другие - и на их Выборгскую сторону.
То, о чем рассказывала девушка, то, что угадывалось дадаз по тону газет, которые читал Катя, подсказывало: неотвратимо надвигается пебывалое. Угрожающие карами приказы и распоряжения командующего войсками Петроградского военного округа, градоначальника и других предержащих власть лиц; лихорадка со смещением и назначением генералов и сановников; сообщения о перебоях с подвозом продовольствия в столицу... Напряжение сказывалось даже в поведении персонала лазарета: все носились, говорили громко, раздраженно, будто чего-то ждали и страшились. Он вспомнил последние дни перед Новым годом, финальные дни распутинианы. Спустя неделю имя Старца само по себе истерлось, потеряло всякий интерес: и без Распутина все катилось по-прежнему. Ныне же надвигалось неотвратимое, решающее... А он на койке...
Надя рассказывала: в городе стало совсем худо с хлебом. Бьют камнями витрины. Брат сказал: "Будет им новый пятый год!.."
А двадцать третьего февраля, в Международный день работницы, санитарка прибежала на дежурство позже, чем обычно, с порога выпалила:
– Почитай, по всей Выборгской митингуют! Требуют надбавок и чтобы рабочий день короче. И чтобы войну кончить. Все улицы запрудили, трамваи остановили, а где и набок повалили. И всюду - флаги! Домой пешком добиралась. Чуть под лошадей не попала - казаки наскакали. И полицейских тьма. Говорят, и на Петроградскую сторону перекинулось: сосед на минном заводе работает, так у них то же самое!..
На следующий день:
– Еще больше ходуном ходит! Заводские с Полюст-рова и Охты хотели через мосты на эту сторону перейти, да на мостах солдаты и полиция, изготовлены стрелять. Меня-то по пропуску пропустили. Да разве слободских остановишь? Они шасть на лед - и через Неву. И на Суворовском, и на Литейном тоже трамваи набок. За солдат теперь взялись. Да так хитро! У казарм одни женщины: "Заарестовывай меня, родненький! Стреляй в меня, сынок кровный!" Ну, они ружья и опускают.
– Казаков! Где казаки?!
– с недоумением воскликнул есаул.
– В такое время бунтовать?! Дали б мне мою сотню - разом бы успокоил!
– Ездят они туда-сюда с нагайками, да разве за всеми поспеют? Они здесь, а те - там, они - туда, а те - сюда. И все с флагами, с песнями! Одна такая красивая, дух захватывает:
Вставай, подымайся, рабочий парод! Вставай на врагов, люд голодный! Раздайся клич мести народной! Вперед, вперед, вперед!..
– Это "Марсельеза", - сказал Антон.
– Гимн французов. Сто тридцать лет назад, когда они короля свергли, эту песню сочинили.
– Как понимать вас, поручик?
– в голосе есаула была угроза.
"Вот ты каков, дружок", - подумал Путко, но ответил ровно:
– Я объяснил Надежде Сергеевне, что это за песня. С утра двадцать пятого февраля началась, как понял
Антон, уже всеобщая забастовка: санитарка не увидела ни одного дымка над заводскими трубами. На улицах с самого раннего утра было полно студентов и гимназистов. Не вышли и газеты.
– Вот только листки какие-то раздают в народе, я тоже захватила.
– Прочти, что там?
– попросил Антон.
– "До... долой царскую монархию! Да... да здравствует демократическая республика! Вся земля - народу! Долой войну! Да здравствует Социалистических! Интернационал!.."
Шалый вернулся в палату, когда Наденька дочитывала листок.
– Как смеешь!
– Путко услышал, как листок хрустнул в его руках. Прокламация! "Бюро Центрального Комитета партии большевиков". Откуда у тебя? Да за это знаешь, что тебе полагается?
– Я просто... Просто взяла...
– оробела девушка.
– "Просто взяла"!
– передразнил есаул.
– Дура ты, вот кто!
– Попрошу вас, господин офицер!
– приподнялся Антон.
– Извините, поручик. Но это немыслимо! Где же казаки?
– Они, я слыхала, тоже с фабричными...
– пролепетала испуганная девушка.
– Я сама видела: на Казанской городовые стерегли арестованных, которые с красными флагами были, а казаки - на них с шашками и освободили...
– Не может быть! Не заметила, какие у них лампасы на шароварах?
– Голубые.
– Мои? Донцы? Врешь, дура!
– снова взревел он. Со свистом взмахнул рукой, будто клинком рассекая воздух.
– Эх, стерва, все нет замаха - тянет!
– А вот и не вру вовсе!
– вдруг подняла голос Наденька.
– Что вы все: "Дура, дура, врешь!" Я хоть выношу за вами и подтираю, а тоже свое понятие имею. Хотите знать, и на Знаменской площади ваши, с голубыми лампасами, как наскочпли на конных жандармов, так те по всему Невскому шпарили от них наутек!