Заговор князей
Шрифт:
Андрей не успевает ответить. Со двора слышны крики и звон оружия. В горницу вбегает дворецкий:
— Государь! Какой позор! Прямо посреди нашего двора при всем честном народе московские люди схватили князя Оболенского-Лыко!
Обычно сдержанный и спокойный Борис взрывается:
— Что?? Да как посмели?! Всю стражу на них! Князя освободить — москвичей порубить насмерть — всех до единого!!
Дворецкий выбегает.
Вспыльчивый Андрей, напротив, берет себя в руки:
— Борис, опомнись! Если ты побьешь москвичей… Ивану только и нужен повод…
— Плевать на него!
— Еще не время! Останови их!
Борис
— Ты прав, брат…
Они выходят вовремя.
Посреди двора шестеро москвичей под командой Татищева пытаются тащить к повозке князя Лыко. Князь могуч и силен, он прекрасный борец, и ему удается сбросить повисших на нем людей, но они снова яростно бросаются на него, как свора собак на затравленного зверя, — и хотя их шестеро, а он один, лишь с огромным трудом удается повалить его, однако тут дюжина стражников Бориса с обнаженными саблями и десяток воинов Андрея с пиками наперевес подбегают к ним.
— Брать живыми! — кричит князь Борис.
И вот москвичи схвачены и обезоружены.
Борис подходит к Татищеву, которого крепко держат двое стражников.
— Прости князь, — выплевывает выбитый зуб Татищев. — Я получил приказ и должен был его выполнить. Я сделал все, что мог.
— Это верно, — подтвердил Борис, — и любого другого я велел бы тотчас посадить на кол за такую дерзость. Только из почтения к великому князю, моему старшему брату и государю я отпускаю тебя и твоих людей живыми. Не забудь напомнить ему об этом, когда будешь передавать мой ответ.
Борис приказал отпустить москвичей, и вот они с Андреем снова одни в горнице.
— Надо что-то делать, — говорит Андрей. — Так дальше быть не может.
— Надо, — соглашается Борис.
— Я-то как раз и приехал, чтобы поговорить об этом. Послушай. Мне передали тайную весть — в Новгороде готовится восстание. Они приглашают меня на княжение.
— Это несерьезно. Иван бросит туда свое огромное войско и город, как всегда, сдастся.
— А если кто-то отвлечет это войско совсем в другую сторону?
— Кто и в какую?
— Хан Ахмат — на юг. Москва давно не возит дань в орду. Ахмат в бешенстве.
— Да, но мы не можем иметь ничего общего с врагами всего русского народа.… Вот иное дело — король Казимир… — задумчиво говорит Борис, — Отец завещал обращаться к нему за помощью, если Иван начнет притеснять нас…
— Конечно! — подхватил Андрей. — Ахмат с юга, король с запада, а если еще вдруг Ливония зашевелится.… Тогда Ивану без нас — никуда. Вот тут-то мы ему и припомним все обиды. И либо он выполнит все наши справедливые требования, либо…
— Ну что ж… Придумано неплохо.… Только король сейчас в Польше…
— Он должен скоро вернуться. Литвины очень его торопят.… Срок-то давно прошел… [1]
— Надо все обдумать и подготовиться. Как, по-твоему — сколько у нас есть времени?
Андрей вздыхает.
— Мало. Не больше месяца.
— … И потому говорю вам — помните! — это последняя наша надежда на обретение свободы. Если до ушей Ивана Московского дойдет хоть полслова из того, о чем мы сейчас говорили — наши головы полетят с плеч, а Великому Господину Новгороду — рабство и покорность на веки вечные! Теперь же ступайте да исполняйте все, что мы решили сообща, и да поможет нам Господь в святой борьбе за свободу! Во имя Отца и Сына и Духа святого — аминь!
1
Согласно постановлению польско-литовской унии король польский и великий князь литовский Казимир должен находиться попеременно четыре года в королевстве польском и четыре — в Великом княжестве Литовском. (Здесь и дальше — примеч. автора).
Закончив свое обращение, архиепископ новгородский Феофил молится с присутствующими. Каждый из них подходит к владыке, чтобы поцеловать руку старца и получить благословение. Здесь люди разных сословий — бояре, купеческие старосты, представители белого и черного духовенства, ремесленники и даже юродивые. Каждый из этих людей, надежных и проверенных выйдет отсюда и сделает все, чтобы вооружить, подготовить новгородцев и вдохновить их на борьбу с московским владычеством.
Последним подходит Аркадий, первый помощник архиепископа любимый народом проповедник свободы и независимости. Феофил благословляет его и просит задержаться.
— Я знаю тебя много лет, сын мой, — ласково говорит он ему, когда они остаются наедине, — твоя неподкупная честность и безгрешная жизнь служат примером христианского долга.
Аркадий смущается.
— Я не заслужил твоих похвал, владыко. Я лишь старался в меру моих слабых сил следовать заповедям Господним и убеждал других исполнять их.
— Среди всех, кто был тут, я выбрал тебя, чтобы просить об услуге…
— Приказывай, отче — я жалкий раб твой…
— Нет, сын мой, это просьба… Слушай внимательно. Если Господу будет угодно, он дарует нам победу. А что, если прогневали мы его своими прегрешениями? Если наше восстание не удастся, или преждевременно раскроется — мне грозит смерть или пожизненное заточение. Я не хочу, чтобы моя казна попала в руки Московского тирана. А потому большую часть земель моих, равно как имущества, я обратил в самые редкие и дорогие камни. Если со мной случится беда — используй их на нашу борьбу!
— Но, отче, если мы потерпим поражение или наши замыслы раскроются — моя голова полетит вместе с другими!
Феофил пристально смотрит на Аркадия и улыбается.
— Укрытие правды еще не есть ложь, и должно быть, поэтому ты никогда, даже на исповеди, не говорил мне о неком маленьком селении на берегу большого озера, где живет юная девица, рыбацкая дочь… Нет, нет, не опасайся — никто кроме тебя и меня уже не знает об этом… Тот кто поведал мне тайну сию, упокоился навечно…
Владыка крестится и крестится Аркадий.
— Прости, отче, что не сказал…
— Вот там и спрячешь. А если дело наше раскроется, ты один из всех, кто здесь был сегодня, избежишь наказания — во время прошлогоднего наезда Ивана Московского ты спас от смерти и разорения многих наших прихожан, а теперь они укроют тебя от гнева московитов, и ты уже с ними говорил об этом… Как видишь, я все разузнал, прежде чем тебе довериться…
— Преклоняюсь перед твоей мудростью, отче, — произносит Аркадий и, опустившись на колени, целует руку старика, — все сделаю, как ты велишь. — Но ответь, что внушает тебе опасения в неудаче нашего дела?