Заговор против Америки
Шрифт:
Знала бы она, что я про них обеих думал. Хотя, не исключено, может, и догадывалась.
Еще через несколько минут, прежде чем автобус свернул с Брод-стрит и поехал по Раймонд-авеню на конечную остановку у железнодорожного вокзала, я тоже вышел — и вприпрыжку помчался в сторону административного здания на Вашингтон-стрит, в котором размещался офис тети Эвелин. В холле я узнал у лифтера, что местное отделение департамента по делам нацменьшинств находится на последнем этаже, и, поднявшись туда, осведомился, как мне найти мисс Эвелин Финкель.
— Ты брат Сэнди, — «вычислила» меня секретарша. — Вы с ним как близнецы, только ты поменьше.
— Сэнди на пять лет старше, — объяснил я ей.
— Сэнди чудесный парень, просто чудесный. Мы его все так любим. —
И буквально через несколько секунд тетя Эвелин стремительно провела меня мимо полудюжины письменных столов, сидя за которыми несколько мужчин и женщин что-то печатали на машинках, к себе в офис с видом на Публичную библиотеку и Музей города. Она поцеловала меня, потискала, сообщила, как она по мне соскучилась, — и, вопреки всему, начиная, разумеется, с собственного страха перед тем, что о моем визите к подвергнутой семейному остракизму тетушке узнают родители, я, как и было задумано мною заранее, рассказал тете Эвелин о том, как тайком посетил Зал кинохроники, чтобы посмотреть на нее в Белом доме. Она усадила меня в кресло возле своего письменного стола — вдвое большего, чем у моего отца в офисе на Клинтон-стрит, — а я спросил у нее, каково это — отобедать за одним столом с президентом Линдбергом и его супругой. Когда она начала докладывать об этом — красочно, взволнованно и в деталях, — явно стараясь произвести впечатление на девятилетнего мальчика, в глубине души считающего ее предательницей, я и сам не поверил тому, с какой легкостью мне удалось внушить ей, будто я прибыл сюда исключительно ради того, чтобы выслушать эти россказни.
Две большие карты были приколоты цветными булавками к огромной доске для объявлений на стене за ее письменным столом. Одна из них представляла собой политическую карту США со всеми сорока восемью штатами, а другая, поменьше, — географическую карту штата Нью-Джерси, длинный водораздел которого с соседней Пенсильванией нас научили в школе разыскивать по его сходству с профилем вождя индейцев, лоб которого приходится на Филипсбург, нос — на Стоктон, а подбородок переходит в шею в районе Трентона. Наиболее густонаселенная восточная часть штата с городами Джерси, Ньюарком, Пассейиком и Патерсоном, упирающаяся на севере в прямую, как палка, границу с самыми южными графствами штата Нью-Йорк, походила на перья из головного убора того же самого вождя. Так я воспринимал это тогда — и точно так же воспринимаю до сих пор, — наряду с пятью природными чувствами у детей в нашей среде было в те дни остро развито шестое чувство — географическое: мы ни на минуту не забывали о том, где живем и кто или что нас окружает.
На необъятном письменном столе тети Эвелин, наряду с фотографиями моей покойной бабушки и рабби Бенгельсдорфа, стояли в рамках крупный снимок президента и миссис Линдберг в Овальном кабинете, причем с автографом, и снимок поменьше, на котором моя тетя в вечернем платье пожимала руку президенту.
— Это было на входе, — пояснила тетя. — Чтобы попасть в трапезную, каждый из приглашенных должен был пройти мимо президента с супругой и почетного гостя. Объявляют твое имя, тебя тут же фотографируют, а потом Белый дом присылает тебе снимок.
— А президент что-нибудь сказал тебе?
— Он сказал: «Спасибо, что пришли».
— А тебе было позволено сказать что-нибудь в ответ?
— Я сказала: «Для меня это великая честь, господин президент».
Она не предприняла ни малейшей попытки скрыть от меня, насколько важен оказался этот обмен формальностями для нее самой и, не исключено, для президента США. Как всегда, в энтузиазме тети Эвелин было что-то подкупающее, хотя — с оглядкой на то, что недавно произошло у нас дома, и на то, что теперь грозило нашей семье, — и что-то дьявольское. Никогда в жизни я еще не относился столь критически к взрослому человеку — ни к собственным родителям, ни к Элвину, ни даже к дяде Монти, — да и не понимал я до тех пор, в какой степени бесстыдное тщеславье глупцов может самым пагубным образом повлиять на судьбы других людей.
— А с господином фон Риббентропом ты виделась?
Залившись едва ли не девическим румянцем, тетя Эвелин ответила:
— Я с ним танцевала.
— Где?
— После
— А что он говорил? — спросил я.
— Ну, мы с ним поговорили о президенте, о департаменте по делам нацменьшинств, о жизни, — одним словом, обо всем. Он, знаешь ли, играет на скрипке. Он чем-то похож на Лайонела — светский человек, имеющий хорошо обоснованное собственное мнение буквально обо всем. А вот, погляди-ка, мой славный, — погляди-ка, что на мне было! Видишь эту брошь? Она золотая. Видишь? А скарабеев видишь? Золото, эмаль, бирюзовые скарабеи.
— А что такое скарабей?
— Это жук. Драгоценный камень обрабатывают так, чтобы он стал похож на жука. И сделали это прямо здесь, в Ньюарке, в семье первой миссис Бенгельсдорф. Это знаменитые на весь мир ювелиры. Их изделия поставляют королевским дворам в Старом Свете и богатейшим людям Америки. А погляди на мое обручальное кольцо! — Она поднесла маленькую надушенную ручку так близко к моему лицу, что я почувствовал себя собачкой, и мне захотелось ее лизнуть. — Видишь камень? Это ведь, мое дорогое дитя, изумруд!
— Настоящий?
Она поцеловала меня.
— А то! А вот здесь, на снимке, взгляни на мой браслет. Золотой, с сапфирами и жемчугом. И тоже настоящими! — Она вновь поцеловала меня. — Министр иностранных дел сказал, что в жизни не видел такого красивого браслета. А что, по-твоему, у меня тут на шее?
— Ожерелье?
— Фестоновое ожерелье.
— А что такое фестон?
— Гирлянда цветов. Ты ведь знаешь слово «фестиваль»? Оно означает «праздник», «торжество». Слова «фестон» и «фестиваль» однокоренные. Фестоновые ожерелья носят только в самых торжественных случаях. А вот эти две брошки, погляди-ка! Это, мой мальчик, сапфиры. Сапфиры из Монтаны в золоте. А кто носит такие драгоценности? Кто, ответь мне, кто? Да это же тетя Эвелин! Это Эвелин Финкель с Дьюи-стрит! В Белом доме! Разве можно в такое поверить?
— Трудно, — сказал я.
— Ах ты, мой хороший. — Она привлекла меня к себе и осыпала поцелуями мое лицо. — По-моему, тоже — трудно. Я так рада, что ты пришел навестить меня. Я так по тебе соскучилась…
И она ласково огладила меня — но так, словно проверяла, не украл ли я что-нибудь и не спрятал ли себе в карман. Прошли годы, прежде чем я понял, что ее умелые ручки, не исключено, немало способствовали ее мгновенному взлету в статусе боевой соратницы Лайонела Бенгельсдорфа. Блестящий ум, непревзойденный эрудит, каким был рабби, отличался и беспримерным эгоизмом, однако тетя Эвелин сумела подобрать к нему нужный ключик.
Дальнейшее развитие событий, воистину райское, разумеется, не могло быть тогда осознано мною хотя бы в минимальной мере. Куда бы я ни направлял руки — везде было ее тело, мягкое и гладкое. Куда бы ни приникал лицом — утыкался в аромат ее духов. Куда бы ни глядел — повсюду видел ее легкое весеннее платье, просвечивающее и почти прозрачное. И ее глаза — никогда раньше ничьи глаза не оказывались в такой близости от моих. Я еще не достиг возраста, в котором начинаешь испытывать физическое влечение, и меня, разумеется, парализовало слово «тетя», и все же мой маленький пенис во всей своей тогдашней нелепости несколько приободрился и отвердел, и, прижимаясь к миниатюрной, но пышнотелой и темпераментной тридцатиоднолетней сестре моей матери, с ее формами, похожими где на яблоки, где на холмы, я нежданно-негаданно испытал удовольствие, правда, болезненное и какое-то нереальное, — словно, вынув из почтового ящика на Саммит-авеню самое обыкновенное письмо, ни с того ни с сего обнаружил, что на него наклеена слывущая бесценной из-за какой-нибудь опечатки марка.