Заговор против «Эврики». Брошенный портфель
Шрифт:
И сейчас же подумал о том, как поточнее и короче доложить о причинах смерти Рахими. Доктор хорошо сделал свое дело, совесть его была спокойна. Выйдя из машины и глядя, как вылезает доктор, с усилием, покряхтывая, и увидев его глаза, близоруко прищуренные и смертельно усталые, Игорь понял, что не так-то просто дались доктору эти две ночи.
Василий Степанович встретил их стоя.
— Ну и как?
Доктор голосом ровным и будничным ответил:
— Мгновенная смерть от укола в руку.
— Сам?
— Не похоже.
— Значит, она… — Василий Степанович не договорил, присел, Игоря и доктора
Прочитав, поджал губы, и только тут, будто вспомнив что-то, поглядел на них и рассеянно сказал:
— Да вы садитесь. — Положил' акт на стол, поинтересовался: — Яд этот нам неизвестен?
Доктор близоруко моргнул:
— Нет.
— Вас я больше не задерживаю. — Василий Степанович поглядел, как встает доктор, и, проводив его взглядом, покосился на Игоря: — Ну, а тебе, орел, пока задание — выспаться.
Игорь поднялся, тонкий и узкоплечий.
— Василий Степанович, да я готов…
— Иди, иди. Отоспишься — приходи. Дел много.
Уходя, Игорь не вытерпел, спросил:
— Василий Степанович, ее задержали?
— Нет. Да это пока и не нужно. Пусть помечется. Может быть, наведет на след своих друзей. У них тут есть еще кто-нибудь, кроме Родригеса.
— Она в Москве?
— Ну, от Москвы она уже далеко.
Придя домой, Игорь повалился в постель. Он едва успел снять ботинки, рубашку и брюки. Набросил кое-как на себя одеяло и, почувствовав щекой холодную подушку, задышал ровно и мягко. В короткое мгновенье, пока раздевался и засыпал, он успел снова ощутить тяжесть в душе, и оттого его сон был беспокоен.
Игорь проснулся с этой же тяжестью. Открыв глаза, не сразу понял, где он, и почему лежит, и что сейчас: утро или вечер. Настольная лампа горела, когда он успел ее включить? За окном было светло. Игорь узнал портьеру, и стены, и дверь — он дома. В груди все давило, и он чуть не сказал: “Да что это со мной такое?” И только тут вспомнил, что с ним было… Рахими убит… Белое-белое тело на цинковом столе, и на руке красное крошечное пятнышко… Игорь подтянул подушку повыше и лег.
…Неслышно и незримо эти ночи провели в его жизни какую-то черту. Жил он до этого непритязательно и бесхитростно: служится — служи; враг скрывается — найди и поймай; любит тебя девушка — люби; нравится музыка — слушай. Все было ясно и просто. И сейчас Игорь вспомнил то время, как счастье. Ему было жаль этой ясности и простоты. Но он чувствовал: начинается что-то новое, все сложней, чем он думал, и эта сложность давила его. Надо разобраться, и тогда ему станет легче, а пока он лежал и мучительно сжимал ладонями виски.
Перед обедом Игорь пришел к Никодимову. Василий Степанович был немногословен:
— Помоги Харитонову разобраться с Петром Пастушенко.
Семен второй день жил в Мигуньках у Софьи Марковны. Она согласилась помочь. Полная, низенькая, с круглым лицом, она, как шар, каталась из комнаты в комнату и все что-то говорила, то с котом, то с собакой Пальмой. То выходила на крыльцо и, спустившись в сад, кричала через забор соседке — та была глуховата.
Сын Софьи Марковны служил в армии. Дочь вышла замуж и приезжала из Москвы редко. Записочку от полковника Софья Марковна прочитала молча, а прочитав,
— Мне ничего не надо, — сказал он. — Было бы где переночевать. Обедать я буду в столовой.
— И-и, милый, как это ничего не надо? Да я тебе кровать застелю в отдельной комнате. Окно выходит прямо в сад. А сад у нас… приехал бы ты весной… Отдохнешь, отоспишься… Не надо… Как это не надо? А обеды в столовой? Да что я — обеда не сготовлю? А на обед я сварю тебе борщ. У меня нынче все в огороде. Такой борщ будет…
Она бегала, приговаривала и носила подушки и одеяла, слышно было, как взбивает перину. Потом ушла на кухню и с недочищенной картошкой в одной руке и с ножом в другой прибегала оттуда.
Перед обедом Семен бродил по саду. Яблоньки были невысокие, раскидистые. На дубе еще сохранились листья, они отливали медью. Елки у забора, разлапистые, островерхие, ясно зеленели, и шел от них густой запах смолы. Семен ходил от дерева к дереву, под ногами пружинила листва, травы под ней не было видно, и лишь на приствольных вскопанных кругах темнела земля. Пахло корой, осенней свежестью. Семен останавливался, глядел, вдыхал этот запах, и что-то забытое поднималось в душе.
— Софья Марковна…
Она вышла на крыльцо.
— Хорошо у нас? То-то.
— Софья Марковна, где у вас грабли?
— А вон там — за домом.
— Мусор сгрести бы да сжечь.
— Ах, да что ты? — сплеснула она руками. — Отдыхай. Без тебя и мусор сгребем и вывезем.
— Ничего. Мне в охотку.
Семен ушел за дом, взял грабли.
Работалось легко. От листвы несло прелью. Сквозь ветки ясно было видно небо синее и блестящее. Умаявшись, Семен остановился отдохнуть и, опираясь на грабли, взглянул на небо. Руки ныли с непривычки, в ногах гудело, голова слегка кружилась, но усталость была приятна.
После обеда он сгреб весь мусор, поджег — по саду потянуло дымком. Семен сел на крыльцо, вытянул уставшие ноги. Солнце склонилось к закату; его лучи, косые и нежаркие, ложились на деревья, высвечивая вершины, и дым, подымаясь над садом, белел и светился и чем выше, тем становился прозрачней и, растворяясь, исчезал. Есть люди, которые готовы так жить всю жизнь. Чтобы был день, прозрачный и нежаркий, и сад с запахами свежести и дыма, и работа, и обед, и эта усталость. Семен сидел и думал: вот тут бы ему и жить — и каждый день уезжать бы в Москву на работу — не на теперешнюю, трудную и нервную, а на простую, обыкновенную, и не знать бы никаких Рахими, и, возвращаясь, копаться в саду, и дышать бы свежим воздухом; отработал свое — и сам себе хозяин. “И надолго бы тебя хватило?” — спросил себя Семен. И засмеялся: на три дня, не больше, а потом затосковал бы по своей трудной и нервной работе.
Из дома вышла Софья Марковна, села рядом на ступеньку.
— Гляди-ка, сколько наработал.
Семен смутился и ничего не ответил.
— Ну, а теперь говори, какое у вас тут дело. Понимаю, не отдыхать ты приехал. Да вон и Степаныч пишет: помоги…
Семен взглянул на Софью Марковну — круглое лицо ее стало будто строже и старее, морщины на лбу и щеках обозначились резче, это была словно другая Софья Марковна, внимательная, собранная, строгая.
— Надо бы узнать об одном человеке.