Заговор против маршалов. Книга 2

Парнов Еремей Иудович

Но когда зарядили ночные дожди, и дышать стало легче, и на грядках, выстреливая жилы усов, закрасне­лась клубника, ничего не изменилось ни вовне, ни внутри.

Гаря самозабвенно копался в саду: выпалывал сор­няки, поливал из лейки прутики саженцев. Дачу по личному распоряжению Сталина предоставил Ежов. За каких-нибудь полтора месяца все пошло в рост. Расцве­ли на клумбах вьюнки. Душистый табак изливал неж­ную горечь.

Тот вечер трещиной по зеркалу сломал хрупкую ви­димость существования. А день начинался так обманчи­во-безмятежно. Гаря уехал на службу в Наркоминдел. Газета, что накануне привез на велосипеде старик поч­тальон, принесла добрую весть: самолет АНТ-25 при­бывает в Хабаровск. Беспосадочный

перелет Москва — остров Удд завершился. На первой странице дали боль­шой рисованный портрет Сталина и фотографии членов экипажа. На длинных крыльях чудо-машины прогре­мевшие на весь свет — URSS и N0 25. Тут же Указ о присуждении званий Героев Советского Союза и едино­временных денежных наград: Чкалову — тридцать тысяч, Байдукову и Белякову — по двадцать. Привыч­ные подписи: Председатель ЦИК Калинин, и. о. секре­таря Уншлихт. Судьбой Енукидзе давно перестали ин­тересоваться. Было известно, что до сих пор не у дел, но пока на свободе. Сокольников тоже долго ждал на­значения, пока однажды не позвонил Сталин. Замести­телем к Литвинову. Опала ли, милость — все из одних рук.

Так хотелось верить, что невзгоды прошли стороной!

Галина Иосифовна с мамой и девочками ожидала мужа к вечеру, но он не приехал. Позвонил, что задер­живается в наркомате.

Если бы она только знала, что они виделись в по­следний раз! Беспокойство, вроде бы беспричинное — оно казалось ожиданием,— нарастало, и, когда вне­запно поднялся ветер и нанесло тучи и стало совсем темно, всколыхнулась тревога.

Около десяти, полыхнув фарами, у забора остано­вились три черных автомобиля. Люди в фуражках распахнули калитку и торопливым шагом направились к дому.

Серебрякова сразу все поняла и, отворив дверь, включила свет на веранде. Первая мысль была: «По­чему их так много?» Не сразу удалось сосчитать — оказалось девять. Топот сапог заглушил раскаты даль­него грома. Второй, а может и третьей, по ступень­кам взбежала женщина: из-под фуражки выбивались светлые волосы, собранные в пучок. Прищурив глаза, она с веселым любопытством оглядела хозяйку и пе­реступила порог.

— Галина Иосифовна?

Подробности ночного обыска — девочки в длинных рубашках стояли в дверях — уже не воспринимались естественным продолжением дня. Он выскочил из жизни, из времени. Гарин отъезд и запах цветов, рас­крывшихся в сумерках, обозначали крайний предел. Дальше начиналось уже нечто совсем обособленное, чему пока не находилось названия: чужая, затаив­шаяся Москва, пустая квартира и опечатанные двери в гарином кабинете, люди в штатском, дежурившие у дома, черный «фордик» на улице, с неотступной мед­лительностью катящий по следу.

«Жена врага народа»,— она вслушивалась в звуча­ние, не постигая сути, но понимала, что это значит и что из этого следует. Первый муж — Серебряков Леонид Петрович — тоже арестован.

Как и Гаря, большевик с пятого года. Как и Гаря, герой гражданской войны. С первых дней революции член президиума Московского совета и секретарь Мос­ковского обкома, начальник политуправления РККА, секретарь ЦК РКП(б).

Только-только получил новое назначение, и не куда-нибудь, а в Гушосдор ^[25] , то есть в систему НКВД. И вот, пожалуйста,— враг. Взяли семнадцатого августа, когда возвращался с работы.

25

Главное управление шоссейных дорог.

Понять такое невозможно. Поверить — тем более. Если бы можно было не думать, не вспоминать! Фан­томная боль воспринималась бы как сквозь анестезию.

Но как решиться окончательно оторвать от себя отсе­ченное, висящее

на лохмах кожи, на ниточке нерва?

Она знала, что полагается делать. Пошла навстречу неизбежному. Пережив партком в Союзе писателей, яснее поняла, каково было тем, в Доме союзов. Оправ­дываться — потерять все, каяться — топить самое себя еще глубже. Краснопресненский райком, исключение — это промелькнуло в тумане. И в газетах читала о се­бе, как о ком-то другом, навсегда затерявшемся в глу­бине потухшего зеркала, прочерченного черным зиг­загом.

Галина Иосифовна написала Сталину, Николаю Ива­новичу Ежову, но либо письма перехватили, либо было не до нее — процесс.

Она отчаялась ждать и уже ругала себя за опромет­чивый импульс. Лучше все равно не сделаешь, а ху­же — сколько угодно. Нежданный звонок — до него телефон молчал неделями — вызвал испуг. Не сразу решилась поднять трубку.

— Вы писали товарищам Сталину и Ежову? — зво­нил Агранов.

Последующее протекало в сумеречном затемнении сновидений. Ей было велено выйти на угол Трубников­ского и Спасо-Песковской площадки. В десять вечера. С обыском ведь тоже приехали в десять. Это что, их излюбленный час? Вылет нетопырей?..

Конечно же она пришла раньше — считать минуты было невмочь, но машина — черная, черная! — уже ждала. Назвалась, как наказал Агранов, Семеновой.

— Семенова,— сказала и часовому в подъезде Лу­бянки.

Ее подняли в лифте, провели в приемную, где она до рассвета чего-то ждала. Не заметила, пропустила, как отворился один из трех деревянных тамбуров, ведущих неизвестно куда. То ли взор застлало как темным флером, то ли впала в беспамятство при от­крытых глазах. В ярком свете люстр сверкали хрусталь­ные вазы с пирожными и черным — что за знак? — ви­ноградом. И лица — за столом сидели Ягода с Аграно­вым — показались глянцево-угольными, как у шахте­ров, похожими на виноград. Особенно у Агранова. Его мучила жажда, и он жадно глотал «боржом». А зрачки были мутные, как с перепоя.

Ее заставили рассказать, чуть ли не по минутам, как жила последние годы, что писала, с кем виделась, о чем говорила. Забрасывали фамилиями, требовали подробностей. И сами же с торжествующей ухмылкой поправляли, ловили на неточностях, напоминали поза­бытые, а может, и вовсе несуществующие пустяки. В различных сочетаниях мелькали Зиновьев и Каме­нев, отец и Гаря, упоминались Леонид, Тухачевский и еще многие, а после — Киров и Сталин. И было жутко слушать и еще страшнее смотреть. Оба казались без­надежно больными.

Так продолжалось почти до полудня.

Галину Иосифовну отвезли домой. Упав на постель, она разрыдалась в подушку. Сквозь шторы сквозило солнце, сон все не шел, а вечером, в десять, снова нуж­но было выйти на уголок п назваться Семеновой.

И так изо дня в день. Шатало от недосыпа, горел воспаленный мозг и не осталось воли наложить на себя руки. Пробовала достать ампулы с ядом. Обдумыва­ла, как пустить газ.

— Арестуйте меня,— придя с вещами, сказала она однажды Агранову.

Он рассмеялся, потом опять угрожал и сыпал, сы­пал вопросами.

— В какой обстановке Антипов делился с вами зло­дейскими планами против товарища Сталина?

— Антипов?! Народный комиссар и член Централь­ного Комитета?! Разве он...

— Нет-нет,— расслабленным мановением успокоил Ягода.— Он пока на свободе, но вы обязаны все рас­сказать.

— «С Кировым покончили, пора приняться за Ста­лина»?.. Кто так сказал? — подавшись вперед, Агранов навис над столом и надсадно задышал, выпячивая толстые губы. Их загнутые к низу углы тонули в жир­ных складках.— Иным наркомам и командармам только снится, что они еще ходят по земле и коман­дуют. На самом деле они вон где! — он рванул и так же резко задвинул ящик стола.— Уже сидят. Вам что? То­же хочется проснуться в камере?