Заговор против маршалов. Книга 2

Парнов Еремей Иудович

— Нет, ты ответь!

— Я не говорил этого по отношению к ЦК. Я говорил здесь не по отношению к ЦК,— вцепившись в лакиро­ванный бортик трибуны, Николай Иванович закрыл глаза. Он чувствовал, что зациклился, но уже не мог вырваться из круговерти жалкого лепета.— Потому что ЦК как ЦК меня в этих вещах официально еще не обвинил. Я был обвинен различными органами печати, но Центральным Комитетом в таких вещах нигде обвинен не был. Я изображал свое состояние, которое нужно просто по-человечески понять. Если, конечно, я не человек, то тогда нечего понимать. Но я считаю, что я — человек,— напрягшись до боли в ушах, он овладел течением мысли и, значит, действительно сумел остаться человеком.— И я считаю, что я имею право на то, чтобы мое психологическое состояние в чрезвычайно трудный, тяжелый для меня жизненный момент...

— Ну еще бы!

— В чрезвычайно, исключительно трудное вре­мя — я о нем и писал. И поэтому здесь не было ни­какого элемента ни запугивания, ни ультиматума.

— А голодовка? — подавшись к микрофону, под­хлестнул Сталин.

— А голодовка,— вздрогнув, повторил Николай Иванович.— Я и сейчас ее не отменил, я вам сказал, написал,— быстро поправился он.— Почему я в отчая­нии за нее схватился, написал узкому кругу, потому что с такими обвинениями, какие на меня вешают, жить для меня невозможно. Я не могу выстрелить из револьвера, потому что тогда скажут, что я-де само­убился, чтобы навредить партии; а если я умру как от болезни, то что вы от этого теряете?

Кто-то неуверенно засмеялся, и его поддержали, и по рядам, то спадая, то наливаясь крутым прибоем, про­несся хохот.

Потрясенный Бухарин, шевеля беззвучно губами, пытался понять, что происходит, и ничего не понимал.

— Шантаж,— повернувшись к Ворошилову, бросил Сталин.

Замечание о самоубийстве он воспринял как вызы­вающий намек. Это было неприятно вдвойне, потому что на декабрьском Пленуме Серго явно пытался выго­родить Бухарчика.

Угаданное каким-то шестым чувством или по губам прочтенное слово пошло гулять.

— Шантаж!.. Шантаж,— шипело то здесь, то там.

— Подлость! — отреагировал Ворошилов на табач­ное дыхание Сталина.— Типун тебе на язык,— он погрозил Бухарину пальцем.— Подло. Ты подумай, что ты говоришь.

— Но поймите, что мне тяжело жить.

— А нам легко? — упираясь руками в край стола, вождь медленно возвысился над президиумом.

— Вы только подумайте: «Не стреляюсь, а ум­ру!» — Ворошилов негодующе дернул плечами.

— Вам легко говорить насчет меня,— Бухарин еще надеялся пробиться сквозь ледяную броню отчуждения. Никогда в жизни он не был более искренним, чем теперь.— Что же вы теряете? Ведь если я вредитель, су­кин сын и так далее, чего меня жалеть? Я ведь ни на что не претендую, изображаю то, что я думаю, и то, что я переживаю. Бели это связано с каким-нибудь хотя бы малюсеньким политическим ущербом, я, безусловно, все, что вы скажете, приму к исполнению.

В первых рядах уже откровенно потешались.

— Что вы смеетесь? Здесь смешного абсолютно ничего нет,— Бухарин всматривался в лица старых то­варищей, но они расплывались — чужие, неузнаваемые. Его заставили сбиться на обсуждение голодовки, но он помнил, с чего начал и чем собирался закончить речь.— Мне хочется, говорит Микоян, опорочить органы Наркомвнудела целиком. Абсолютно нет. Я абсолютно не со­бирался это делать. Место, о котором говорит товарищ Микоян, касается некоторых вопросов, которые задают­ся следователями. Что же я говорю о них? Я говорю: такого рода вопросы вполне допустимы и необходимы, но в теперешней конкретной ,— движение руки усилило смысловой нажим,— обстановке они приводят к тому-то и к тому-то... Относительно политической установки... Товарищ Микоян говорит, что я хотел дискредитировать Центральный Комитет. Я говорил не насчет Централь­ного Комитета. Но если публика все время читает в резолюциях, которые печатают в газетах и в передо­вицах «Большевика», о том, что еще должно быть доказано, как об уже доказанном, то совершенно ес­тественно, что эта определенная струя, как ди­рективная, просасывается повсюду. Неужели это труд­но понять? Это же просто случайные фельетон­чики.

Старый чекист Петере возмущенно гаркнул что-то в защиту НКВД.

— Я скажу все, не кричите, пожалуйста,— он болезненно ощущал полнейшую отчужденность. Так, наверное, толпа заодно с инквизиторами сжигала гла­зами еретика, уже не различая в нем мыслящую лич­ность.

Неожиданно на помощь пришел Молотов.

— Прошу без реплик. Мешаете.

— Товарищ Микоян сказал, что я целый ряд вещей наврал Центральному Комитету,— Бухарин благодарно кивнул, всем существом откликаясь на проблеск, пусть даже мнимый, сочувствия.— Что с Куликовым я двад­цать девятый год смешал с тридцать вторым годом. Что я ошибся — это верно, но такие частные ошибки возможны...

— Прошибся,— подал голос начальник Полит­управления РККА Гамарник, огладив окладистую чер­ную бороду.

Сидевший рядом с ним Тухачевский почти де­монстративно отвернулся. Он никого не защищал, но и участвовать в травле считал невозможным ни при каких обстоятельствах.

На следующее утро выступил Молотов. Очередная фантазия Николая Ивановича развеялась при первых словах. Сочувствием или хотя бы элементарным чело­веческим отношением тут и не пахло.

— Вчерашние колебания неустойчивых коммунис­тов перешли уже в акты вредительства, диверсии, шпи­онажа по сговору с фашистами, в их угоду,— скры­вая заикание, он говорил с монотонной тягучестью.— Мы обязаны ответить ударом на удар, громить везде на своем пути, отряды этих лазутчиков и подрывников из лагеря фашизма.

— Я не Зиновьев и не Каменев! — не выдержав, крикнул Бухарин.— Я лгать на себя не буду!

— Арестуем, сознаетесь,— убежденно тряхнул голо­вой Вячеслав Михайлович, придержав пенсне.— Фа­шистская пресса сообщает, что наши процессы провока­ционные. Отрицая свою вину, и докажете, что вы фа­шистский наймит!

Излюбленный довод следствия с обнаженной, прямо- таки ошарашивающей откровенностью прозвучал из уст главы правительства. Перед Бухариным была стена, которую не прошибешь и не перепрыгнешь. Дьяволь­ский софизм. Иезуитская мышеловка.

И все же он вместе с Рыковым потребовал огла­сить их совместное заявление. Не отрываясь глазами от текста, Николай Иванович кончил на том, что пред­ложил создать комиссию по расследованию деятель­ности НКВД.

— Вот мы тебя туда пошлем, ты и посмотришь! — взорвался Сталин.— Будет тебе комиссия.