Заговор русской принцессы

Сухов Евгений Евгеньевич

— Ну, коли так… За последние два месяца у государя было с десяток жен.

Государыня попыталась остаться равнодушной. Выдавали только ресницы, предательски дрогнувшие:

— Вот как. И кто же это такие?

Степан Григорьевич выдохнул:

— Все девки с Кокуя, государыня.

Мех горностая, оторочивший кафтан Евдокии Федоровны, слегка заискрился, выдавая ее глубокое дыхание.

— А русские бабы, значит, ему уже не подходят?

«Уж не шутит ли государыня?» — внимательно посмотрел Глебов на царицу.

— На

русских девок он и не смотрит, государыня. Говорит, что немки послаще будут.

— У Петра и до меня немало девок было, — негромко заметила Евдокия Федоровна, — но только не соперницы они мне! — Подбородок горделиво приподнялся. — Одно дело девки шалые, а другое — государыня всея Руси! Как перебесится, так в семью вернется. Здесь у него наследник подрастает, царевич Алексей!

Окольничий постарался остаться невозмутимым: чем больше он узнавал женщин, тем сильнее склонялся к мысли, что между самой простой торговкой и государыней всея Руси не существует значительной разницы.

— А если не вернется, Евдокия Федоровна? А ежели у него там дите народится? — предположил окольничий. — Тогда ведь по-разному может повернуться.

— Хоть и народится, что с того? — дернула плечиком государыня. — Мы в церкви обвенчаны, перед богом стояли, а все остальное блудом будет.

Спорить с Евдокией было трудно.

— Оно так, конечно, государыня.

На двор легла ночь. Свечи теперь полыхали ярче, делая облик государыни более выразительным. Где-то за окном лениво брехали собаки да перекрикивалась между собой стража.

— Чем же таким иноземные бабы лучше наших девок будут, вот скажи мне, Степан? — умело скрывая отчаяние, спросила Евдокия Федоровна. — Чего же это Петра все туда тянет?

— Кхм… — неловко откашлялся Степан Глебов, — прямо даже не знаю, как тебе и сказать, государыня.

— Как есть говори, уж не с дитем малым беседуешь, — напомнила государыня.

— Я так думаю, Евдокия Федоровна, девки немецкие доступнее наших баб будут. Во время разговора лицо не прячут, говорят смело, а мужикам это нравится.

— Вот оно как.

— А потом наши бабы ухаживать за собой неспособны. Рожу-то белилами да сажей мажут. А ими любую красоту можно испортить. С такой один раз поцелуешься, а потом полдня пыль сплевываешь. А немки все беленькие да чистенькие, на себя благовония разные прыскают. Вдохнешь такого аромата, так потом долго голова кругом идет. И приятность во всем теле делается.

— Не ласков ты к нашим девкам, — укорила государыня, покачав головой.

— А как же быть с ними ласковым, если белила на щеках в палец толщиной! Да за ними кожу разглядеть нельзя.

В лице государыни просматривался неподдельный интерес.

— А ты, видать, знаток по бабам-то. Прежде за тобой такого не наблюдалось.

Глебов обиделся:

— Государыня, ты спрашиваешь, а я отвечаю.

— Ты на меня зла не держи. Худого я тебе не желаю. Что еще можешь сказать?

— Кхм…

У нашей девки фигуру не разобрать. Не поймешь, не то ладная, не то кривая где. Как напялит на себя с пяток платьев, так больше на куль с ногами смахивает. По улице шествует, так непонятно, где у нее перед, а где зад.

Евдокия рассмеялась, показав ровные, отбеленные порошком зубы. Глебов сдержанно улыбнулся, подумав о своем. На батюшкиной соломе Евдокия заливалась точно таким же бесшабашным смехом, когда он беззастенчиво лез под ее платье жадной ручонкой.

— Кажется, тебе это не особенно мешало, — сдержанно заметила Евдокия Федоровна.

Дыхание у Глебова перехватило.

— А ты помнишь, государыня? — спросил Степан мгновенно осипшим голосом.

На какую-то секунду их взоры пересеклись, высекая яркую искру. Что-то в глазах Евдокии Федоровны неожиданно переменилось, от чего, пусть на мгновение, но она сделалась другой. Следовало бы повиниться за своеволие, опустить покаянно взгляд, но не сумел Степан и продолжал любоваться государыней, понимая, что балует с пожарищем. Вот кликнет сейчас стражу Евдокия Федоровна, и отведут охальника к судье Преображенского приказа князю Ромодановскому.

Крохотная родинка на подбородке продолжала бесстыдно притягивать взор, напрочь парализовав волю. Ему ведь многого не нужно. Подай только государыня знак, а уж после того он сделается верным ее рабом до самой своей кончины.

— Помню, окольничий, — сухо отвечала Евдокия Федоровна, отгородившись от холопа стеной спеси.

Обомлел от увиденного Глебов, уперев бесстыдный взгляд в пол. Вот он, царицын локоток, до него только вершок, потянулся пальчиками и скомкал в жменю царственную плоть. А только радости от такого охальства никакой.

— Только давно все это было, Степан Григорьевич. Я тогда голоштанной девкой бегала. Так чем же еще немки краше русских баб? — застыло в глазах царицы удивление.

— Немки платья другие носят, так что бабья сущность всегда видна, — сдержанно отвечал Глебов. — А для мужского взгляда это приятно.

Государыня посмурнела, затихнув. А когда подняла затуманенный взор, произнесла:

— Теперь я понимаю, почему Петруша в Кокуй повадился. Но не ходить же мне с титьками наружу!

— Наши бабы в смирении, государыня, воспитаны, — легко согласился Степан. — А у тех платья такие, как будто бы только о блуде и думают.

— Откуда эта девка, что государя приворожила?

— Ты и об этом хочешь знать?

— Мне все интересно, что с Петром связано.

— Ну коли так… — сдаваясь, протянул Глебов. — Немка она, зовут ее Анна Монс. Батька ее вином в Кокуе торгует.

— Чем же она так хороша?

— В Немецкой слободе она первой красавицей слывет. Поначалу с Лефортом сошлась, а вот теперь к Петру Алексеевичу прибилась.

— И не жалко Лефорту своей полюбовницы? — неожиданно поинтересовалась Евдокия.