Заговор в начале эры
Шрифт:
Еще не отшумели страсти после прошедших выборов, еще сторонники различных кандидатов выясняли запоздалые отношения на улицах города, еще бессовестные торговцы раздавали припрятанный черствый хлеб, завезенный в город до выборов, когда в дом Цезаря пришел Катилина.
На римского патриция страшно было смотреть. Словно печальный исход выборов помутил и без того безумный рассудок Катилины, и теперь лишь одна страсть владела им безраздельно – отомстить этому городу и его обитателям, трижды отвергавшим кандидатуру римского патриция на выборах. Но даже своим воспаленным воображением Катилина понимал, сколь важна будет поддержка Юлия на новом, последнем этапе борьбы. Римский патриций сознавал, что городской плебс, находящийся под сильным влиянием Цезаря и Красса, отказал ему в доверии, а значит, их
И Катилина решил испытать свой последний шанс. Во время выборов вожди городского плебса еще могли оставаться в стороне, однако в случае вооруженной борьбы им придется выбирать, твердо решили катилинарии. Влияние Цезаря и деньги Красса могли сыграть решающую роль в надвигающейся войне.
Сам верховный жрец Рима отлично понимал состояние Катилины и его сторонников и не торопился вступить в эту кровавую игру, выжидая удобного момента для собственной выгоды. Такая позиция позволяла ему и Крассу влиять и на просенатские круги, опасавшиеся их закулисной сделки с катилинариями.
Но разговора не получилось. Катилина, едва начав беседу, разразился целым потоком обвинений в адрес Цезаря и Красса, не поддержавших его кандидатуры должным образом на выборах. Цезарь слушал, не прерывая, давая возможность своему гостю выговориться. После обвинений Катилина перешел к изложению своей программы, ставшей еще более неуправляемой и дикой в результате печального исхода выборов. Около трети всех сенаторов, почти половина консуляров были занесены в проскрипционные списки, которые Катилина и Лентул уже начали составлять. Некоторых, наиболее видных деятелей сенатской олигархии катилинарии намеревались умертвить еще до своего открытого выступления. В этот список попали Катул, Агенобарб, Катон. И, конечно, нынешний консул Марк Туллий Цицерон, при упоминании имени которого Катилина сжал свои огромные кулаки в страшной ярости. Само имя консула действовало на патриция подобно сильному катализатору, во много раз ускорявшему развитие его ярости и бешенства.
Цезарь слушал внимательно, стараясь не терять основной нити разговора среди потока бессмысленных проклятий Катилины.
– Клянусь богами, – хрипел Катилина, – я расшевелю это сенатское болото, заставлю их вспомнить заседание в храме Беллоны. Сулла тогда не успел покончить с этими толстозадыми. Ты увидишь, Цезарь, цвет их крови, давно превратившейся в воду.
Цезарь мягко улыбнулся.
– Боюсь, что у них вместо воды вино.
Катилина не понял.
– Вино? Какое вино? Ах вино, – он дико расхохотался.
– Клянусь Сатурном, ты прав. У них, действительно, вино вместо крови. Мы наполним их кровью бочки Мамертинской тюрьмы.
– А что вы собираетесь делать потом? – спросил Цезарь.
– Раздать их землю народу и разделить их богатства между римлянами, – быстро сказал Катилина.
– Все правильно. А через десять лет снова появится новый Катилина, который потребует перераспределить богатства уже в пользу его сторонников? – спросил, улыбаясь, Цезарь.
Гость вспыхнул:
– Ты снова не даешь ясного ответа, Цезарь.
– Я дал тебе еще до выборов, – напомнил Юлий. – Для власти нужны большие деньги, дисциплинированные легионы, любовь простых римлян, богатые провинции. У тебя ничего этого нет. Даже жители провинции Африка, в которой ты был претором, приехали в Рим жаловаться на тебя. И ты серьезно хотел стать римским консулом. С твоей репутацией тебя не пускают даже в дома римских граждан, а ты хочешь войти в сенат с ликторами.
У Катилины начало дергаться от бешенства лицо и набухать тяжелая жила на лбу.
– А ты считаешь, Цезарь, что репутация многих наших сенаторов лучше моей. Назови хотя бы десять сенаторов, и я соглашусь с тобой.
– Но никто из них не предлагает перерезать весь город или римский сенат, – возразил Цезарь, – ты не можешь меня понять, Катилина. Почти двадцать лет назад ты прямо на улице, рядом с сенатом, убил Марка Мария, а его голову принес в сенат Сулле. А после этого ты, кажется, зашел в храм Аполлона и омыл свои руки в священной кропильнице. Сделай ты это сейчас, и тебе грозила бы неминуемая смерть за подобное святотатство, а тогда было можно. Времена меняются. Можешь сколько угодно нарушать наши суровые законы и моральные нормы, но делать это тайно, скрытно. Нельзя бросать открытый вызов, который противоречит общепринятым нормам. Тогда можно было убивать человека и омывать руки в храме, сейчас этого нельзя. После титанов рождаются лицемеры. Сулла и Марий опирались на силу оружия, а нынешние – Цицерон и Катул – больше полагаются на обман и лицемерие. А ты со своими друзьями упиваешься своим поведением, бросая вызов нашим лицемерам. И более всего тебя будут обвинять те, кто, подобно тебе, нарушает наши нормы, но делает это тайно, боясь признаться в этом даже своим ближайшим друзьям. Тебе не надо бояться Катона. Он честен в жизни, а значит, не прибегнет к бесчестным приемам в политике. Бойся других – Катула, Цицерона, Метелла, Мурену, Силана, – Цезарь не включил в этот список себя и Красса, хотя мог сделать это с полным основанием. – Эти говорят одно, думают другое, а делают третье. Самые страшные обвинители на свете – это ханжи и лицемеры. Почти весь наш сенат состоит именно из таких людей. А ты, подобно безумному медведю, лезешь за медом к диким пчелам и еще удивляешься, что они нападают на тебя все разом. – Катилина молчал, уже не решаясь спорить, но Цезарь почувствовал, что и на этот раз ему не удалось убедить своего гостя, оставшегося при своем мнении.
– Я подумаю над твоими словами, Юлий, – мрачно сказал Катилина, кивая на прощание.
– Я всегда рад видеть тебя в своем доме, – постарался улыбнуться Цезарь, понимая, что Катилина больше не придет к нему домой.
После ухода патриция Цезарь еще долго сидел один, словно продолжая начатый спор с Катилиной. Его размышления прервал появившийся вольноотпущенник Зимри.
– К Помпее пришли гости. Она хочет видеть тебя, Цезарь.
– Кто у нее? – быстро спросил Юлий.
– Клодия и Катулл, – услышал он в ответ и сразу почувствовал, как портится настроение.
Он всегда неодобрительно относился к дружбе своей жены с этой вульгарной Клодией. Но идти нужно, Клодия всегда в курсе всех городских сплетен. Ее постель служит своеобразным местом сбора информации всех последних известий в Риме. Цезарь поморщился и пошел в конклав к супруге.
Помпея была внучкой самого Суллы, что дало повод популярам упрекать Цезаря в отходе от прежних антисулланских позиций. Однако во время своей женитьбы Цезарь руководствовался не только политическими, но и личными мотивами. Помпея была одной из самых красивейших женщин Рима и приходилась не только внучкой Сулле, но и родственницей Гнею Помпею. Многие историки будут считать ее глупой и самодовольной женщиной, но вполне вероятно, что Помпея была не так глупа, как ее обычно изображают. Просто на фоне гениального Цезаря и тех великолепных женщин, с которыми он сходился за время своей жизни – Сервилии, Эвнои, Клеопатры, – она выглядела несколько тускло и посредственно, будучи простой женщиной без особых претензий на гениальность.
В этот день в ее конклаве находилась одна из самых красивых и самых распутных женщин того периода – сестра молодого Клодия Пульхра Клодия. Необыкновенная красота этой женщины вызывала восхищение многих римлян. Чуть изогнутые брови, ровный нос, высокий прямой лоб, узкое, с резко очерченными скулами лицо, роскошные темно-каштановые волосы, серо-голубые глаза, высокая, стройная фигура с маленькими упругими грудями никогда не рожавшей женщины – таким был облик знаменитой красавицы Рима.
Цезарь всегда считал ее вульгарной и бесстыжей женщиной, не находя особого желания сблизиться с ней. Особенно не нравились ему ее постоянно горящие истерически-томные глаза, притягивающие к себе взгляды остальных мужчин. Надо отдать должное Клодии, она делала все, чтобы сблизиться с покорителем стольких женских сердец, но на этот раз Гай Юлий был неприступен. Он любил находить в женщинах не только физическое, но и эстетическое удовольствие, а в Клодии он инстинктивно чувствовал слишком много чувственного, животного, что было всегда ему неприятно.