Закат КенигсбергаСвидетельство немецкого еврея
Шрифт:
К.: Ты хочешь сказать, что вина всегда ложится лишь на облеченного властью?
М.: Да, поскольку тяжелая, большая вина есть, как правило, следствие злоупотребления властью, а лицо, находящееся у власти, обладает большей свободой действий, как, например, папа Иннокентий III и Гитлер в отношении евреев.
Ф.: Но ведь сказанное вовсе не исключает того, что антисемитские реакции провоцировались вышеназванными особенностями еврейского характера.
М.: Даже если евреи и кажутся порой более одаренными, более богатыми и восприимчивыми, исповедуют иную веру и помогают друг другу, эти особенности нельзя назвать действительно негативными. Юдофобы выдумали еврейскую злокозненность или возвели исключения в правило, полагая, видимо, что
3.: Согласно нацистской идеологии, арийцы представляют собой высшую расу, а все остальные расы, особенно евреи, которые, помимо прочего, даже не являются единой расой, неполноценны. Настолько неполноценны, что или заслуживают «выбраковки», или, как славяне, пригодны в качестве послушных рабов. Национал-социализм с его идеологией расизма оказался одним из наиболее уродливых — по тяжести последствий — порождений человеческого интеллекта.
М.:…и доказательством того, что во власти мании величия люди превращаются в безжалостных чудовищ.
Ф.: Я бы хотел знать, можно ли считать приведенные аргументы достаточными для объяснения ненависти, лежащей в основе невероятных событий нацистской эпохи?
К.: Нет и еще раз нет!
Ф.: Значит, наша попытка найти объяснение не удалась.
М.: Мы хотели исследовать причины враждебности. Но если это чувство с помощью демагогии, религиозной или политической, раздувают до размеров ненависти, то мы попадаем в сферу иррационального и безумного. А иррациональное и безумное не поддаются логическим объяснениям.
3.:…что, как мне кажется, и подводит итог нашему разговору.
Конечно, такие разговоры не давали исчерпывающих ответов, но они помогали достичь большей ясности по тому или иному вопросу и понять, как глубоко могут корениться причины того или иного явления.
Больная память. Часть вторая
О, эти вечные «с одной стороны» и «с другой стороны»! Знакомимся с очень приятным человеком, и вдруг в разговоре проскальзывает упоминание о его воинской службе в казармах Берлина-Лихтерфельде. И я сейчас же задумываюсь, не те ли это эсэсовские казармы, в которых сотнями расстреливали противников Гитлера.
Во время визита к кузине Доротее прошу ее рассказать о встречах с Гитлером. На помпезные приемы, устраиваемые партийными вождями, приглашались знаменитости из сферы искусства, а Доротея была одной из звезд «Универсум фильм». Гитлер выразил пожелание или отдал распоряжение сажать ее рядом с собою, каковая сомнительная честь была ей оказана ввиду того, что Гитлера, считает кузина, привлекала естественность и простота ее поведения. Темы их бесед глубиною не отличались: главным образом, обсуждались проблемы и недостатки известных личностей, которые вместе с анонимностью утратили способность вести себя свободно и непринужденно. По словам кузины, Гитлер был очень обаятельным!
Тесть рассказывал и не раз, что советовал еврейским ученым эмигрировать, пока не поздно. Но ведь, в частности, концерну, в котором он тогда работал, Гитлер был обязан своими успехами и свободою действий. Рассказывал он мне и о впечатлениях от концлагеря Бухенвальд — не от эсэсовского, большинство узников которого не уцелело, а от сохраненного русскими: тесть организовывал там лекции и богослужения и свидетельствовал, что новым узникам тоже приходилось нелегко.
Список этих «с одной стороны» и «с другой стороны» можно было бы продолжать бесконечно. Я страдал, выслушивая такие истории, но не подавал виду. Мне приходилось узнавать об офицерах, которые отказывались быть «слугами дьявола» — после того, естественно, как миновала фаза начальных побед. О бойцах Сопротивления, которые сперва голосовали за Гитлера, а потом, прозрев, попытались спасти то, что еще можно было спасти. О членах Гитлерюгенда и Союза немецких девушек, которые были сбиты с толку нацистской пропагандой, но во время войны отказались выполнять приказ и были казнены.
А вот где бы услышать что-нибудь вроде: «В то время я верил в то-то и то-то и делал, говорил, писал то-то и то-то, а потому я тоже повинен в том, что произошло, и теперь глубоко об этом сожалею. С учетом какового опыта я отныне обязуюсь бдительно следить, чтобы подобное никогда не повторилось. Я всегда буду указывать на смертельную опасность определенных социальных тенденций, которые в силу тех же закономерностей способны привести к похожим результатам, хотя и выглядят сегодня совершенно иначе». Наверняка, было немало таких, кто делал подобные заявления. Вот только мне они практически не встречались, а с какою радостью я бросился бы им на шею — хотя бы мысленно. Вместо этого я повсюду встречал другое: прошлое старательно затушевывалось, замалчивалось, приукрашивалось, извинялось и оправдывалось — до тех пор, пока большинство само не начинало верить в то, что все было совершенно иначе, чем на самом деле.
На решение уехать повлияло несколько причин. Стена, возведенная в 1961 году вокруг Западного Берлина, была одной из них. Второй стало мое открытие Новой Зеландии во время азиатского концертного турне Берлинского камерного оркестра. Сказочная страна! Где еще увидишь столько первозданной природы! Кроме того, Оклендский университет предложил мне место преподавателя, что означало новые профессиональные задачи и ответственность за подготовку и образование молодых людей. Окленд — самый большой город Новой Зеландии. Повсюду море и великолепные пляжи. Прекрасный и разнообразный холмистый ландшафт с вулканическим плато и субтропической растительностью. Постоянно веет освежающий бриз.
И вот вместе с семьей я покинул предыдущую родину, твердо уверенный в том, что мы обретем лучшую. Под родиной в данном случае я понимаю человеческую и культурную среду, поскольку собственно родина — Восточная Пруссия — была потеряна безвозвратно. С борта большого парохода взгляды и мысли устремлялись к далекому, как будто вечно заново открывавшемуся горизонту, и однажды там возникла полоска земли, избранная в качестве новой родины. Но уже довольно скоро я начну отождествлять родину с родителями — их ведь тоже нельзя поменять по желанию. А через семь лет мы уже твердо знали: корни нашего бытия невозможно вырвать из немецкой почвы. Как необходимы они для всего нашего душевного склада, мы болезненно осознали на другом краю земли. И наши желания и побуждения уже мало что значили. Вдруг то, что питало эти корни, сделалось для нас важнее игры солнца на плодах южных деревьев, важнее пляжа позади дома. Казалось, все вокруг давало мне понять, что не любые ценности подлежат обмену. Несомненно, родина была из их числа.
Странно, что новозеландская коллега, с которою мы довольно успешно исполняли камерную музыку, оказалась ярой антисемиткой. Не удавалось избавиться от ощущения, что и мой непосредственный начальник, глава факультета, тоже не свободен от подобных предубеждений. А ведь именно для того, чтобы ни с чем подобным никогда больше не сталкиваться, я и отправился на другой конец света. (Правда, антисемитизм этих двух англичан, переселившихся сюда после войны, вовсе не типичен для новозеландцев. Более отзывчивых людей, чем они, в мире не сыщешь. Удивительно только, что на подобные исключения именно мне всегда везло.)