Закат на Светлой сопке
Шрифт:
Старик очнулся. На четвереньках прополз к другому, свесившемуся концу, и, став на колени, начал тянуть гроб на себя.
Когда гроб наконец грохнул о землю, старика будто контузило. По его грязному от крови и земли иссохшему лицу, с налипшими к серым волосам бороды и усам травинками и хвойными иголочками пробежала блаженная улыбка. Привалясь к углу могилы, он уснул.
Пёс какое-то время взлаивал, скулил, но он сам был слаб. Волчок лёг под тележку, в тень, и тоже забылся.
Старик проснулся сам. Долго присматривался, соображал. Потом прополз к выходу, лёг на землю и, упираясь
Наконец труды были вознаграждены – домовина встал на "своё" место. Старик перевернул лежащую в ней крышку, привалил её к стене могилы. Поправил подушечку и одеялко и с блаженной радостью вполз в вечное ложе.
Пёс смотрел на него с края могилы. Он не узнавал своего хозяина. Это был уже кто-то другой, большой, лохматый, вытянувшийся во весь ящик (который так сегодня их вымотал), в пыли, в крови, с порванной на колене штаниной. И, когда человек взглянул на него и прошептал что-то – этот, едва уловимый шёпот, долетел до него как:
– Прощай, дружок! – Волчок вскинул голову и от невыносимого горя из последних сил завыл:
– У-у-у!..
Старик опустил крышку гроба, поправил её настолько, насколько хватило сил, и глубоко упокоено вздохнул. И сон, в который погрузился он, теперь стал явью, явь же – сном. И вой собаки, это уже не вой, а колыбельная…
Через неделю выпал снег. Небо заволокло серой беспросветной пеленой. Она скрыла надолго солнце, обесцветила зорю и закат. Затем ударили морозы. Ветер понёс позёмку, заметал одинокую пустующую избу, двор, приусадебные огороды, давно забывших тепло и труд людей. Заметал на Светлой сопке и последний приют Матрёны, Мирона и собаки – Волчок умер у ног своего хозяина.
Чего боялся Мирон, то и случилось: никто не пришёл проводить их в последний путь. Хорошо хоть сам успел о себе позаботиться.
…Груня обезножила. Одинокая, возможно, тоже этой зимой умрёт. Одно её утешало, что умрёт не в пустующей деревне. Пока не в пустующей. Успеть бы…
1997г.
Забытые чертоги.
К сожалению, я не знаю, кто этот дом построил? Может, мой прадед или прапрадед. И этот сарай, под обломками которого я лежу. Я вообще не знаю, почему мой дед Антон Антонович перед смертью так просил меня сюда съездить? Что ему хотелось от этого визита? Сам он всё по стройкам мотался из одного края страны в другой. А моя бабушка и мать проживали в городе. Естественно, и я.
Окончив школу, я загремел в армию. Всякого пришлось пережить и повидать в ней… перестройку в российской армии, дедовщину.
Сколько же я тут лежу?..
Со стороны входа крыша обрушилась как-то неожиданно. Словно стук двери стал детонатором к взрывателю. Впереди было маленькое оконце, но в него нырнуть я не успел, удар по спине, подкосил ноги и я ничком распластался на полу. От удара, кажется, что-то сместилось в позвоночнике. Стоило пошевелить конечностями, отключалась голова. Всё! – отдыхать мне тут в останках пра-пра-пра-дедовых пенат до истления.
Я, то прихожу в сознание, то опять погружаюсь в забытье.
Прадеда своего Антона Евстратовича я живым не помню, разве что по фотографиям. Но говорят, он меня на руках успел потютюшкать. Долгожителем был. Я нынче, по приезду в деревню, хотел пойти к нему на могилку, найти её. Но новые несколько стеснённые обстоятельства изменило мой распорядок. И как бы ни навсегда…
…Ко мне кто-то подсел и стал рассказывать не то реальную историю, не то сказку. И как будто бы одиночество стало не таким утомительным.
– Когда-то ко мне, к твоему прадеду Антону Евстратовичу, тоже приезжал в гости внук, Антон-младший, твой дед… Что скрывать, я был счастлив.
Под вечер я выходил за ворота, садился на завалинку и, останавливая односельчан, говорил:
– Внук приехал, ты слышал?
Прохожие останавливались, спрашивали:
– Ну, как он?
– Учится, – отвечал я с гордостью. – Скоро диплом получит.
– О, начальником будет!
– А то, – гордо отвечал я, подкручивая кверху усы. – Ученье – свет, а не ученье – тьма.
Так проходили эти счастливые для меня дни.
– Вот как с твоим приездом теперь, – это уже относилось ко мне. И мне показалось, как мой собеседник подкручивает ус. – Только ты как-то неуклюже приезд свой начал. Но потерпи…
Так вот. Потом подошёл тот день, когда Антон окончил институт. Потом женился. Реже стал приезжать. А ещё через год-два стал руководителем какого-то сложного цеха. И я вовсе загордился – мой внук вышел в люди! Под понятием "люди" нам, деревенским, представлялось, что это те, кто ни сеют, ни пашут, но имеют большие привилегии и оклады. Живут в больших и красивых городах, в квартирах и обязательно с балкончиком. Им дают государственные машины, и они управляют такими, как мы, бестолочами. Но, к сожалению, отрываются от корней своих. А помнить всегда надо о своих чертогах, тогда не будете под их обломки попадать…
На свою жизнь я сильно не был в обиде. Наверное, смирился, хотя и довелось в ней хлебнуть всякого сполна; две войны прошёл, разруху, и даже под раскулачивание попадал, правда, без выселки. И то, что внук стал одним из тех, кого величают, мне льстило.
На внука я смотрел с восхищением и не только как на продолжение рода, но и души. Самому-то мне выучиться не было никакой возможности.
Вот так его дед Антон, то есть я, твой прапрадед тихо и радостно собирался коротать остаток своих дней.
Но однажды Антошка приехал чем-то подавленный, чего не могли скрыть ни широкая улыбка и ни шумные разговоры.
За чашкой самогона, – как любил шутить внук, – я пристал к нему.
– Глаза-то не отворачивай, говори, пошто такой смурной?
– Да с чего ты взял, дедунь? Всё нормально, – отшучивался он. – Тебе показалось.
– О, Господи Иисусе, мне показалось! Когда мне кажется, я знаю, што делать. Ещё с германской научился. Говори, не прячь глазёнки!
И Антон рассказал. Рассказал о том, что у него на производстве произошла авария, человеческих жертв нет, но нанесён большой материальный ущерб…