Закат семьи Брабанов

Бессон Патрик

«Брайтон» завалился на борт. Синеситта прижалась к столу, привинченному к полу. Стюарт, подхватив голову молодой англичанки, с веселым видом перебегал от иллюминатора к иллюминатору, находившимся теперь в горизонтальном положении, грациозно петляя, чтобы обойти раненых и мертвых. То, что он развлекался посреди трагедии, заставило мою сестру забыть о том, что она сама переживала трагедию. До конца жизни она была признательна Стюарту за то, что он позволил ей сохранить самообладание, без которого она погибла бы во время кораблекрушения. Когда Синеситта с окровавленным лицом после разборок со Стюартом приходила ко мне, чтобы пожаловаться, и когда я обрушивалась на ее мужа, она искренне начинала защищать его, упорно вспоминая, как на борту «Брайтона» он спас ей жизнь. Однако, едва заметив открытую дверь и первую спасательную шлюпку, Стюарт сразу же ринулся туда, бросив жену с ребенком и даже не предупредив ее, что нашел способ выбраться. Морская вода уже залила половину зала.

В этой воде было что-то привычное и домашнее, отчего она выглядела еще ужаснее. Казалось, что кто-то в каюте первого класса не выключил воду и теперь она льется через край. Или вода из всех ванн в каютах первого класса выливается сама собой. То, что так много людей погибает в катастрофах, объясняется тем, что сама обстановка, в которой происходит катастрофа, настолько знакома и нелепа, что люди недооценивают опасность и бездействуют. Октав призвал мать к порядку, укусив ее через пуловер и бюстгальтер за грудь. Синеситта бросилась к спасательному выходу, через который уже выбрался Стюарт. Когда она очутилась снаружи, ей показалось, что Посейдон восстал среди вод и залепил сильнейшую оплеуху «Брайтону», и теперь тот, испуганный и пристыженный, поспешно погружался в морскую пучину, прихватив с собой сотни серых муравьев — человеческих существ. «Когда стихия готова тебя раздавить, — говорила мне Синеситта, — ты начинаешь чувствовать себя крошечным, беспомощным, брошенным на произвол судьбы и смешным». Моя сестра плыла на спине таким красивым, изящным и быстрым кролем, каким не плавала никогда. Она инстинктивно поняла, что в минуту смертельной опасности ее может спасти только совершенная форма. Это навсегда изменило ее восприятие искусства. Она осознала, что стиль — это не что-то лишнее, как ей всегда казалось в ее скучной и трудной молодости, а жизненная необходимость. Она вскарабкалась в лодку, установив (в чем была убеждена до конца своих дней) рекорд Франции или Европы на дистанции, по ее оценке, в тысячу метров. Как утверждали врачи из Кале, ребенок даже перегрелся. Он двигался намного меньше взрослого в аналогичной ситуации, и это сэкономило его силы. Синеситта различила на горизонте первые вертолеты, прибывшие на место трагедии. Она узнала замшевый пиджак и черные брюки Стюарта, ухватившегося за низ веревочной лестницы, и подумала, почему он держится за веревку только одной рукой, а вторую прижимает к груди. Никогда еще она его так не любила, как в это мгновение, когда он, неуклюжий до безобразия, поднимался в небо. Она была переполнена гордостью как за себя, так и за него, тоже выжившего в этом кораблекрушении.

В ее глазах это кое-что значило. Если бы он был таким плохим, — как все, включая ее, считали, — то пошел бы ко дну. Люди недооценивают чувство гордости у переживших катастрофу, поскольку те его не демонстрируют. Но эта гордость горит внутри них и раскаляет, как горн карлика Мима из сказки «Кольцо Нибелунга», поскольку они получили подтверждение, что имеют право на существование. После кораблекрушения остаются не только мертвые и несчастные, но и счастливые, расставшиеся со всеми комплексами неполноценности.

Из комиссариата Коллен отправился в госпиталь. Ему показалось, что он попал в телестудию. Прожекторы, камеры и микрофоны образовывали непроходимые, опасные джунгли, где зоны тишины чередовались с зонами шума, а полосы света с полосами темноты. Коллена засыпали вопросами. Он поделился своими первыми впечатлениями с частным телеканалом из-за ненависти к французскому государству, сказав, что хорошо развлекся и не прочь все повторить. Стюарт понял по злобному взгляду журналиста и по смеющемуся лицу оператора, что репортаж не пойдет в эфир. Правда, в конце года Стюарт на несколько минут появился в какой-то дурацкой шуточной передаче, что принесло ему обильную почту из всех пересыльных тюрем, в которых он побывал, включая психиатрический госпиталь, где через год после своего первого ареста он убил врача-психиатра и дежурную медсестру. Бывшие сокамерники и тюремщики Стюарта были возмущены его пренебрежительным отношением к человеческой жизни, но больше всего их удивило, как он умудрился стать таким толстым.

Стюарт нашел Синеситту сидящей на стуле среди других спасенных, сразу возненавидев их скорбный вид и растерянное выражение лиц. Он считал, что можно жаловаться на все что угодно, кроме несчастья. Супруга бросилась ему на шею и сообщила, что Октав, хотя и провел больше четверти часа в четырнадцатиградусной воде, чувствует себя нормально. Стюарт сказал, что младенцы никогда не сдыхают, так как не знают сомнений, и увел жену из госпиталя. Он испытывал странное, волнующее, почти неприятное ощущение и, только сев под вспышками фотографов в такси, вызванное «Бриттани Феррис», понял, что это желание. Он недоумевал, откуда оно могло взяться, не осознавая, что это было чистое, священное, супружеское проявление его любви к Синеситте, избежавшей смерти от морского бога. Стюарт только через несколько лет согласился признать, что любил мою сестру и никогда не любил никого, кроме нее. Это озарение пришло к нему за два дня или за день до его самоубийства в тюрьме.

Номер, снятый «Бриттани

Феррис» в отеле «Формула 1» в окрестностях Кале, походил на каюту с двухместной кроватью и подвешенной над ней, как в поездах, полкой, где должен был спать третий человек. Все это стоило сто тридцать франков в сутки. Телевизор был прикреплен к стене, что напомнило Стюарту тюрьму. Он освежил лицо над раковиной.

— Выключи воду, — попросила Синеситта.

— Почему?

— Я теперь долго не смогу ее видеть и слышать ее шум.

Стюарт закрыл кран. Он делал то, что говорила моя сестра. Но потом мстил ей за свое подчинение в те моменты, когда она ничего не говорила, изводя ее нападками, взглядами исподлобья, мрачным видом, неожиданными исчезновениями или ударами кулаком по лицу и в ребра.

Из окна, узкого, как бойница, и низкого, как иллюминатор, виднелись склады, ресторан «Бюргер Кинг» и дома для рабочих. Синеситта хотела позвонить мне и сообщить, что они живы, но в комнате не было телефона. Честно говоря, я ничуть не волновалась, не имея от них известий уже несколько недель, полагая, что бросив меня одну заниматься репатриацией тела папы и его погребением на кладбище Коломбей-ле-дез-Еглиз, они теперь просто испытывают угрызения совести. Итак, я не знала, что они находились на «Брайтоне». И даже не имела понятия ни о его существовании, ни, тем более, о том, что он затонул. Единственное, что связывало меня с жизнью, это ежегодная речь президента республики после парада 14 июля перед приемом на лужайках Елисейского дворца.

— Мне кажется, — сказал Стюарт, — что здесь мы будем более счастливы, чем в других местах.

— В каких это местах мы были счастливы?

— Везде, но здесь мы будем еще счастливее.

Стюарт был счастлив с моей сестрой, которую, по его мнению, не любил, а Синеситта была несчастлива с ним, хотя его любила. Она упорно оставалась с тем, кто заставлял ее страдать, а Коллен хотел убежать от той, которая доставляла ему радость. Один гнался за своим несчастьем, чтобы удержать его, другая пыталась убегать от своего счастья. Оба искали страданий, и обоим удавалось их найти. Причина, по которой они и оставались вместе.

Они упали на двухместную кровать. Коллен задрал юбку Синеситты — узкую юбку из серой шерсти, подаренную благотворительным католическим обществом Кале, поскольку брюки моей сестры порвались во время кораблекрушения. Все их вещи пропали. Синеситта знала, что Коллен любил хрустящие ткани, чтобы губы одновременно целовали кожу и рубашку (верхняя губа прижималась к груди, нижняя — к одежде); плавки — узенькие и сексуальные, спущенные до лодыжек; замотавшиеся за пуговицы волосы. Это вызывало в нем скрытое, смутное, необъяснимое волнение, за которым следовало, по словам Синеситты, «быстрое, тупое, злобное» проникновение. После чего Стюарт дремал две-три минуты, а затем обалдело вставал и шел мыться. Он ложился рядом с моей сестрой и открывал газету. В отличие от меня, Коллен читал газеты. Причем, он читал их все. Это, по его утверждению, являлось одной из причин, по которой он не работал. Прочитав от корки до корки «Фигаро», «Либерасьон», «Паризьен», «Ле Франсе» и «Ле Монд», он, с одной стороны, уставал, а с другой — день заканчивался. «Согласитесь, — говорил Стюарт, — это неподходящее время, чтобы приниматься за работу». Он поворачивался спиной к Синеситте, и она успокаивалась при виде этой огромной бесчувственной груды жира. Когда по его просьбе она чесала ему лопатку или плечо или ласкала затылок, он с трудом переворачивал страницы. Стюарт читал каждую статью от первой до последней строчки и мог бы стать крупным специалистом по всем проблемам, затрагиваемым журналистами, если бы у него была память. Но она у него начисто отсутствовала. Он следил за новостями, как пенсионеры за вечерними телесериалами: забавляясь сменой слов и картинок, не имеющих между собой никакой связи, забывая, что произошло в последней серии, и не отрываясь от новой.

В общем, если бы он был еще жив и продолжал интересоваться одними новостями, то все равно не смог бы, как, впрочем, и я, рассказать, что произошло на нашей планете за последние семьдесят лет.

В полдень, проспав несколько часов на простынях под газетными страницами, они отправились пообедать в «Бюргер Кинг». Затем пошли в госпиталь, где Синеситта, пока Коллен изучал рубрику «спектакли» в «Вуа дю Нор», нежила и кормила моего племянника. Медсестра сказала им, что Октав чувствует себя хорошо и они смогут забрать его на следующий день, когда будет покончено с анализами. После этого Стюарт и Синеситта возвратились в отель.

Они уже собирались заняться любовью, когда моя сестра не сдержалась и призналась Коллену, что снова беременна.

— Мои поздравления, — произнес он и снова погрузился в газеты.

Синеситта похлопала его по плечу.

— Я не сплю с беременными женщинами, — отрезал он.

— Однако именно это ты сделал сегодня ночью.

— Сегодня ночью я еще не знал, что ты беременна. Сколько раз повторять, что секс — это духовное?

— Нисколько.

Синеситта надела зеленоватую, слишком короткую парку, которую, как и юбку, ей подарило благотворительное католическое общество. Обе вещи явно принадлежали не одному и тому же католику.