Закат семьи Брабанов
Шрифт:
Я видела Алена Коллена только раз, в прошлом апреле. Он выходил из отеля «Георг V» вместе с Синеситтой, бывшей тогда на шестом месяце. Это был мужчина среднего роста, с более длинным, чем у Стюарта, носом и маленькими глазами. Администраторы всех парижских отелей принимали Алена и Синеситту за супружескую пару, так как они носили одну фамилию. В тот день у них был обычный, отдохнувший и чуть ли не торжественный вид, с которым супружеские пары, особенно если жена беременна, прогуливаются по такой улице, как авеню Георга V. Ален Коллен посмотрел на меня без страха или неприязни. Он протянул мне руку с теплотой идеального родственника, живущего в финансовом достатке и душевной гармонии и привыкшего к элегантной одежде. Я страшно хотела убедить Синеситту бросить Стюарта и выйти замуж за Алена,
— Ален меня развлекает, — сказала Синеситта. — Он меня удовлетворяет, подпитывает, очаровывает. Сложность в том, что я его не понимаю.
— Какая разница, понимаешь ты его или нет, если он делает тебя счастливой?
— В счастье главное — смысл, Брабан. Тот, кого ты не понимаешь, доводит тебя до сумасшествия, даже если он хорош для твоего здоровья. Тот, кого ты понимаешь, делает тебя свободной, даже если он вреден для твоего здоровья.
— Однако это из-за Стюарта, а не из-за Алена ты сейчас здесь!
— Вынужденно, потому что Стюарт придавал смысл моей жизни! Стюарт исчез — и я больше ни в чем не вижу смысла. Результат: психушка.
Небо порозовело. Закончив прогулку, Людо Грумбак, Мишель Таскер и Жинерва Миссури сели на нашу скамейку и угостили нас сигаретами. Их интересовало, что будет на ужин. Психиатрическое отделение для больных, страдающих легкими душевными расстройствами, похоже на дом отдыха для людей, которые потеряли себя как личности и которых никто нигде не ждет. Оно переполнено во время школьных каникул и в конце года. Здесь завязываются симпатии, дружба, вспыхивает любовь. Человек проводит одну неделю в Питье, как другие на Сейшелах или на острове Реюньон. Пребывание дома превращается в каторгу. Шесть или восемь месяцев спустя человек снова берет отпуск по болезни и возвращается сюда.
Людо, Мишель и Жинерва обращались к Синеситте, как к школьной учительнице. Она господствовала над ними с высоты своей священной и непоколебимой любви к Стюарту и всем давала советы. Нет, Людо не должен звонить матери каждые два часа: во-первых, это будет ее раздражать; во-вторых, у него закончится телефонная карточка; в-третьих, она так заставила его страдать в детстве, что теперь ему не стоило за ней бегать. Да, она знала превосходный крем для людей, слишком часто моющих руки — это такая же распространенная мания, как не мыть руки вовсе. Нет, она никогда не занималась куннилингусом, но не думает, что это более отвратительно, чем фелляция.
Вдруг я почувствовала себя слишком хорошо в этом ареопаге живописных персонажей. Я смутно понимала, что это с ними я должна жить, а не с исландкой, потерявшей все от манекенщицы и превратившейся в организованную, сварливую, непримиримую мать семейства. Детям нужно ложиться спать в такое-то время, а не в другое. Питание должно быть регулярным и правильным. Исландка все время звонила педиатру. Она уволила психолога из Бонди, так как я имела неосторожность признаться, — в постели, естественно, — что прошлым летом как-то в порыве слабости и отчаяния переспала с ним. Мне внезапно захотелось остаться с моей сестрой и другими обитателями психиатрического отделения, а не продолжать свою трудную жизнь Брабана. Синеситта с одного взгляда поняла, что со мной происходит. Она встала и толкнула меня к выходу из госпиталя. Я сопротивлялась, еле волоча ноги. Может быть, здесь, вертелось в моей голове, я наконец открою, кто я: женщина или мужчина, живое существо или мертвое, воспоминание или призрак. Синеситта вышла со мной на улицу и втолкнула в машину, как втыкают гвоздь в стену. Она захлопнула мою дверцу и сделала знак отчаливать. Я опустила стекло.
— Как ты считаешь, Бенито освободят в этом году?
— Нет, — сказала она. — Я вчера звонила мэтру Друэ. Наш брат сам перестал просить о досрочном освобождении.
— Почему?
— Он
28
Мы распрощались с Вуаэль в аэропорту Орли-Сюд. Она объяснила, что оставляет меня по двум причинам: во-первых, не желая жить с таким человеком, как Стюарт, а, во-вторых, ей было невыносимо видеть, как Боб, Октав и Марсо ускользают от ее забот и влияния после возвращения Синеситты. Она перекинула дорожную сумку через плечо, как делают все молодые женщины, меняющие местожительство, то есть мужчину, и вышла из аэропорта. Мы надеялись снова увидеть ее в очереди на стоянке такси, но она, верная своей привычке экономить, села на экспресс «Орливаль».
Едва я вошла в палату госпиталя в Митилини, как Стюарт сразу спросил:
— Ты нашла поляроидный снимок?
— Какой снимок?
— Тот, где я с Кармен Эрлебом.
— А я его и не искала.
Он вздохнул и отвернулся к стене.
— Я надеялся, что ты его найдешь. Конечно, для этого нужно было его поискать.
— Мне есть, чем заняться, — бросила я. — Заняться твоим сыном, если быть точнее.
— Еще один сын, — вздохнул он. — Два сына — слишком много для отсутствующего отца. Отныне я буду делать только девочек.
Он сдержал свое обещание в отношении Элиан и Виржинии, сделав исключение лишь для Патрика, родившегося через несколько недель после его самоубийства в тюрьме.
Одеваясь, он рассказал мне, как, приняв столько же барбитуратов, сколько и Марина, очнулся через сорок восемь часов в этой палате. У первой же вошедшей медсестры он спросил по-гречески, где манекенщица.
— Не понимаю, — сказала медсестра.
— Где девушка? — произнес Коллен, проживший на Лесбосе четыре с половиной месяца и выучивший несколько самых примитивных слов из современного греческого.
— Что за девушка?
— Моя жена, — солгал Стюарт.
Девушка или твоя жена?
Из-за нехватки греческих слов Стюарт оборвал разговор, который лесбиянка-медсестра охотно продолжила бы. Он решил подождать и объясниться с тем, кто говорил по-французски или по-английски, чтобы побольше узнать о судьбе Марины. У него было плохое предчувствие. Резкий ветер носился над городом. Город, который все лето любовался крупными загорелыми финками и молодыми черноглазыми француженками в красных шортах, приобретал недовольный, враждебный вид. Машины, как и положено в это время года, проезжали редко.
Дверь отворилась. Это был врач. Он сообщил Стюарту о смерти Марины. Манекенщица не перенесла дозу барбитуратов, которая оставила невредимым Стюарта, хотя в тот момент — в это невозможно поверить — у них был одинаковый вес. Кого следовало предупредить? Мать девушки, сказал Стюарт. И, вероятно, агентство «Элит». Врач спросил, знает ли он номера телефонов. Он ответил, что нет, но их можно найти в записной книжке польки. Врач вышел и через несколько минут возвратился с сумочкой Марины. Это был маленький рюкзачок из черной кожи, в котором Стюарт нашел предметы, ставшие ему близкими за несколько месяцев совместной жизни с полькой: перламутровую пудреницу; портсигар, которым Марина никогда не пользовалась (она не курила), но который хранила как талисман, потому что это был подарок от режиссера Романа Поланского; солнечные очки; наручные часы; мужскую туалетную воду (она употребляла только «О Соваж» или «Эгоист» в зависимости от настроения) и, наконец, записную книжку. Стюарт позвонил вначале в агентство «Элит» — это было проще. Ему ответил какой-то мальчик, который не только ел шоколад вместо хлеба, но и, съев шоколад и выбросив хлеб, набрасывался на одного из товарищей, чтобы забрать его шоколад. Стюарт попросил позвать к телефону директора, думая, что это будет единственный человек в агентстве, которого огорчит смерть Марины. Однако тот уехал в свадебное путешествие с новой женой на Монтану. Стюарт потребовал заведующего персоналом. Наконец к телефону подошла ответственная за подбор манекенщиц, которая принесла ему свои соболезнования и спросила, что может сделать для него — или, точнее, для нее.